Деньги - Мартин Эмис

На улице неумолимо поджидал черный «автократ». Рядом в готовности замер шофер — другой шофер, но из той же усатой, в мешковатых костюмах, шоферской братии. Филдинг помахал ему, взял меня под руку, и мы отправились пешочком в обход квартала. Телохранителя на этот раз не было. Второй номер расчета — это роскошь, архитектурное излишество, и даже Филдинг иногда экономил, как делают все толстосумы. Правда, водила был при пушке — под мышкой у него бугрилось, как от пухлого-препухлого бумажника.

— Кого боишься? — на ходу спросил я Филдинга.

— Бедных, — ответил он, пожав плечами.

Так что я задал второй вопрос: а зачем тогда лимузин? Филдинг лишь глянул на меня скептически. Кажется, я знаю зачем, подумал я. Шик-блеск и вся эта аура стоят уличной враждебности. Может, это даже входит в комплект поставки — прямота, завораживающая брутальность денег. Мы завернули за угол, побеседовали еще немного, и потом Филдинг залез в машину, медленно упал на сиденье.

Я зашагал к отелю. Хотеть кучу денег— это не для слабонервных. Все знают, что заработать кучу денег — занятие не для слабонервных. Но хотеть этого — тоже не для слабонервных. Для имущих деньги значат ничуть не меньше, чем для неимущих. Так написано в «Деньгах». И это правда. Существует некий общий резерв. Если вы хотите оттяпать от него здоровый кусок, тем самым вы стремитесь перетянуть одеяло на себя. Я все еще не понял, слабонервный я или нет. Посмотрим. Я только уверен, что деньги очень много для меня значат. Мартина дала мне «Деньги» и еще несколько книжек — «Фрейд», «Маркс», «Дарвин», «Эйнштейн» и «Гитлер». В «Деньгах» масса всего интересного. Например, что плохие деньги вытесняют из обращения хорошие. Закон Грэшама. Чеканить на монетах профили монархов придумали правители, чтобы потешить свою манию величия. Когда Калигулу наконец замочили, то всю денежную массу пустили в переплавку, настолько его рожа всех достала. Чего только ни использовали в качестве денег — и мясо, и бухло, и, разумеется, баб, и всякие боеприпасы. Вот такие рыночные силы я понимаю. При царе Горохе мне было бы куда легче. Вы могли бы расплачиваться со мной не деньгами, а всем этим добром — плохими деньгами. Иногда при чтении «Денег» мне становится немного странно, немного не по себе. Похоже на тот момент, на Девяносто пятой, когда Дорис Артур шепнула мне что-то непростительное. У меня возникает ощущение, как будто во всем есть свой скрытый мотив. И вы в курсе, правда же. Вы прекрасно в курсе. Ничего не понимаю. Ну да как-нибудь пойму.

Я шагал к отелю. Здесь по вечерам люди отбрасывают совершенно другие тени. Фонари ниже, и тени, соответственно, внушительнее. В болезненно-бледном Лондоне желтые фонари торчат на высоких столбах, так что тень короче, нежели сам человек, которого она преследует, опережает, гонит, которому наступает на пятки.

Когда я отворил дверь номера, телефон уже трезвонил. Я почти не сомневался, кто это решил пришпилить меня во тьме— кто-то, мне совсем не знакомый, да и вам тоже, но все равно решил пришпилить.

— Правда, он прелесть? — сказала Мартина Твен в первый мой нью-йоркский вечер. — Вся жизнь сразу так изменилась, даже не верится. Не понимаю, как я раньше без него обходилась. А теперь прихожу домой, и он тут сидит. И ночью с ним так уютно. Правда, очаровашка?

— Красавец, — подтвердил я.

— А ты выглядишь не очень, — сказала она. — Прости. Бедняжка.

— Угу. Тяжелая была неделя.

С моего последнего приезда Мартина успела обзавестись абсолютно безмозглым псом (или абсолютно безмозглым большим щенком) — черной восточноевропейской овчаркой с рыжевато-коричневым чепраком и умильно сведенными рыжевато-коричневыми бровями. Она подобрала его на Восьмой авеню, где тот нарезал отчаянные круги, без хозяина и без ошейника; на псине места живого не было — от укусов других собак, от случайных пинков и затрещин двуногих хищников с Двадцать третьей стрит. Мартина за шкирку привела его к себе домой и вызвала ветеринара. Тот прописал курс антибиотиков, и около недели щенок был совершенно никакой — не вставал с подстилки, любую жратву тут же выдавал обратно. Во что сейчас верилось с трудом — глядя на этот здоровущий тайфун благодарной истерии. Звали его Тень, а полностью — «Тень, попадающаяся на глаза» (старое индейское имя, апачское или шайенское). Я одобрил такой выбор, от всего сердца одобрил. Зачем называть собаку Черныш или Барбос. Или там Найджел или Кейт. Собачьи имена должны отражать мистическую драму жизни животных. Тень — замечательное имя. Понятное дело, он проникся ко мне с первой же минуты — собаки всегда так. Подозреваю, дело в том, что я неистощимый кладезь интересных запахов. Я тоже к нему проникся. Другого такого живчика еще поискать. Тень все не мог поверить своему счастью. Даже в самых сладких щенячьих снах на Двадцать третьей он и не догадывался, что жизнь может повернуться настолько удачно: двухэтажная квартира на Банк-стрит с мягкой подстилкой, любимой и любящей хозяйкой, жратвой до отвала и красивым новеньким ошейником из кожи со стальными накладками, который во всеуслышание провозглашал, что теперь за псиной стоят деньги, и пусть только кто-нибудь попробует сунуться.

— Действительно красавец, — проговорил я.

Мартина была довольна. Она коснулась моей руки и ушла наверх переодеваться, по пятам преследуемая Тенью.

Потягивая вино, я вышел на террасу, поздоровался с пчелами-марионетками и стал наблюдать за нью-йоркскими птицами, этими старыми аферистами. Итак, Мартина. Она не знала ничего — Осси просто уехал в Лондон, как он это часто делает. И в моем рукаве затаился крупный козырь — знание. Как мне открыть этот козырь? Открывать ли вообще?.. Размышляя на эту тему, я сперва выработал следующую стратегию: подождать, пока Мартина не продемонстрирует признаки депрессии, апатии — и тогда оглоушить ее новостью, как обухом по голове. И, конечно же, она растает в моих объятиях, ну вы понимаете, вся в слезах и смятении. Но увидев ее — этот рот, эти глаза, такие человеческие, — я усомнился в осуществимости своего плана. Эй, вы, там, девицы, к вам обращаюсь. Как мне сыграть этот козырь? Подскажите. Выложить все начистоту, как мужчина... э-э, женщине? Или попробовать заодно немного подомогаться, чисто по-дружески? Или вообще промолчать в тряпочку? Последнее, честно говоря, как-то неэкономично. Хотелось бы, так сказать, вернуть хоть часть вложений. По-моему, мне причитается... Черт, да передо мной моральная дилемма! Что с ними вообще делают, с моральными дилеммами-то? Я уже совсем заморочился с этой критикой, со всеми оговорками. Я думал, что это будет просто — рассказать Мартине Твен. Я думал, это будет раз плюнуть. Но я представляю ее лицо, когда режу правду-матку. Я представляю собственное лицо, когда режу правду-матку. Я думал, это будет просто. Это будет тяжело. Я решил. Все слишком сложно. Ничего я ей не скажу. Знаете почему? Потому что все слишком сложно, а думать лениво.

Ровно в этот момент на террасу выскочил Тень. Он устремился прямым ходом ко мне и стал жадно обнюхивать мою задницу. Ничего не имею против, но мою личную гигиену это характеризовало не самым лестным образом. Я поднял руку — предупреждающе, не более того, — и Тень заерзал на брюхе, перекатился на спину, отвернув голову и подобострастно скрючив лапы. Я понял, что когда-то этот пес очень боялся кого-то похожего на меня, такого же большого, нервного и бледного. Я сел на корточки и почесал его теплое пузо.

— Нюхай сколько влезет, — проговорил я. — Нельзя, чтобы ты меня боялся. Не потерплю.

Выпрямившись, я увидел в дверном проеме Мартину, которая с любопытством нас разглядывала.

Ближе к концу обеда в типичном для Виллидж салатном баре, где все официанты похожи на зубных техников, еда гарантирует вечную жизнь, а из туалетной раковины растет раскидистый дуб, я сделал нечто совершенно нетипичное. И я не был пьян. Стиснув зубы, я поглощал один стакан (емкостью с биде) белого вина за другим, и ничего крепче. Я накрыл ее руку своей на деревянной столешнице и произнес:

— Может, ты немного разочарована. Только не пойми меня неправильно. Я могу так говорить, потому что давно растерял в своей жизни всякие ориентиры. Но ты-то надеялась, что у тебя все будет ясно и просто. Рассчитывала на это, даже исходила из этого. Или нет. Или совсем наоборот. Не понимаю, о чем это я.

Я действительно не понимал. Это был один из моих голосов. Я часто не вижу причины, почему бы не высказаться, при том, сколько голосов звучит у меня в башке. Она шевельнула прижатой рукой, так что я закурил, а она ответила:

— По-твоему, я разочарована. Нет, не думаю. Не больше прочих.

На лице ее было удивление. Что еще? Недоверчивая, еще нерешительная радость и сосредоточенность, вызванные осознанием того, что кто-то думал о ней, думал... ну, по меньшей мере, последовательно. Согласен, это не много, основание для любви самое шаткое. Но для любви, определенно для любви.