Звезда перед рассветом - Екатерина Мурашова

С тех пор мы были вместе.

Представьте, Аркадий, всё – против нас. Вы видели нас вместе молодыми людьми: комичнейшая пара. А когда я выглядела девицей? Никон был ровно на голову ниже меня. Он – пухляв и миловиден, я худа и страхолюдна. Я начитанна, со страстью к поэзии, образованию, политическим движениям. Он, кроме своих староверческих книг, почти ничего не читал и даже школу закончил фактически за взятку – его дед подарил гимназии еще один особнячок для младших классов. У него была строгая семья, очень богатая, очень верующая. Весь дом – в кованых киотах. С детства буквально ему была сосватана невеста, из такого же толка семьи. Май – очень живой, веселый, никак не вписывающийся в семейные рамки, но притом обожающий своих родных. Как он хотел представить меня семье! Но в каком же качестве? Цирковым номером? Да еще не забыть про его невесту… Мы ничего не могли придумать и строили несбыточные планы – обвенчаться и уехать учительствовать на Беломорье, заработать денег и уплыть в Северо-Американские штаты… А пока Май с гордостью показывал мне московские чудеса – водил куда я захочу. Я пила московскую жизнь, как путник после перехода по пустыне пьет воду из источника. Диспуты, семинары, маскарады… На одном из них нас и осенило. Маскарад! Он с детства удавался мне – ведь едва не с рождения мне приходилось скрывать от родных почти все свои чувства и порывы. Так я стала поморским старовером. Семья Мая приняла меня радушно, как единоверца и лучшего друга Никона. И одновременно я стала пифагорейцем Апрелем… Одного мы не учли – в раскрепощено-богемной обстановке Май, куда более непосредственный, чем я, не мог скрыть своей любви ко мне. И тогда ему тоже пришлось надеть маску. Он очень переживал – ведь вы наверняка знаете, как христианство относится к содомскому греху, а он, несмотря ни на что, был искренне верующим в Христа человеком. А наша выдуманная содомия казалась Никону еще более предосудительной, чем если бы существовала в действительности…

– Какая причудливая история любви… – вздохнул Январев.

– Да… Непосредственно перед началом войны семья Мая стала готовиться к его свадьбе – дальше тянуть было нельзя, невеста и ее семья и так уже заждались развязки. Бедняжка Май ничего не мог – ни признаться семье в многолетнем обмане, ни жениться на чужой и нелюбимой женщине. Когда началась война, он плакал от облегчения и со страхом шептал мне: «Геленька, скажи: это ведь не из-за меня все началось? Оно ведь само по себе, правда? А то мне было так сильно надо, чтобы что-то случилось, а эти символисты так мне голову задурили…»

Май и война, солдатчина – трудно было представить себе что-то более несовместное. Он ушел вольноопределяющимся на четвертый день войны. Сказал, что вернется высоким, стройным брюнетом-героем и женится на мне. Через три месяца он погиб, кого-то там спасая. Георгиевский крест передали семье… В Москве между тем было все то же – символисты, футуристы, имажинисты… От всего этого за версту несло мертвечиной. Я окончила курсы медсестер и уехала на фронт… А теперь простите – мне пора заступать на дежурство…

Аркадий взял шелушащиеся от карболки руки женщины в свои и ласково сжал их:

– Из штаба полка просочился слух – мы выступаем на рассвете…

– Прощайте, Знахарь! – сказала Ангелина. – И не поминайте нас лихом.

– Прощайте, Апрель!

Когда он уходил, она перекрестила его вслед.

Глава 26.

В которой Марыся попадает в сказку, а Валентин Рождественский обретает смысл жизни.

«… Как это было?

Немецкие разведгруппы одевали в австрийскую форму, чтобы мы ни о чем не догадались. Германские офицеры с холмов видели наши позиции, как на ладони.

У нас – недостача оружия и боеприпасов катастрофическая. Прибывшие из отпуска рассказывают: солдаты вновь сформированных полков имеют одну винтовку на троих.

Я бы не стал, как нынче модно в войсках, валить все на нашу промышленность и нерасторопность Англии.

В моем подразделении не было недостатка винтовок. Я историк и потому мы их раздобывали самым простым, веками проверенным и очевидным на войне способом. Свидетельствую сам и повторяю со слов солдат-очевидцев: в этой войне все армии, кроме нашей, собирают оружие на поле боя.

Даже в таком положении против войск «лоскутной империи» мы могли бы держаться еще долго. Но немецкая военная машина это нечто, в соприкосновении с чем живое не выживает. Сражаясь с ними, я чувствовал себя луддитом. Может быть, их следовало бы травить крысиным ядом. Немцы вывезли все местное население, чтобы никто не мог нас предупредить. Генерал Дмитриев понял положение только к концу апреля, но почему-то не запросил подкреплений.

1 мая – день международной солидарности трудящихся – четыре часа гаубичного ада. Потом бросок германских штурмовых групп генерала Макензена. Мы отступили сначала из Горлицы, потом из Тарнова. Через неделю наша армия просто перестала существовать.

Я попал в плен раненным, но сейчас чувствую себя хорошо. Ни в чем особенно не нуждаюсь. Некоторое время вестей от меня, возможно, не будет…»

– Что это значит? Почему – не будет? – Люша с тревогой взглянула на Валентина Рождественского. – Вы можете понять, что он имеет в виду?

– После госпиталя его должны будут определить и доставить в какой-нибудь лагерь, а это всегда неопределенность и бюрократическая волокита, – пояснил Валентин. – Ваш сосед офицер, а для офицеров у них есть отдельные лагеря, там, по отзывам, вполне сносные условия, надо благодарить Бога, что остался жив… Ведь он попал в самую мясорубку. Я подсчитал: 1 мая немцы выпустили десять снарядов на каждый шаг своей пехоты. Если бы мы могли себе такое позволить, Проливы давно были бы нашими…

Валентин Рождественский уже вторую неделю гостил в Синих Ключах. Его жена, хрупкая Моника Рождественская, отказалась ехать в «какую-то деревню», где летом все – «пыль и мухи», и осталась в Москве шептаться со свекровью.

Юрий Данилович, провожая сына, нежно обнял Люшу за плечи и прошептал: «Спасибо тебе, девочка!»

Люше испытала неловкость, что вообще-то случалось с ней крайне редко.

Марыся Пшездецкая неторопливо наряжалась в отведенной ей комнате в южном крыле Синей Птицы. Полосатая юбка с широким поясом и сатиновая кофточка на кокетке с рукавами-буфф отлично подчеркивали все, что нужно было подчеркнуть в богатой Марысиной фигуре.

На круглом наборном столике стояли кувшин с парным молоком, высокий стакан синего стекла и тарелка с большим куском расковыренного ложкой вишневого торта с шоколадной глазурью. Сказать по чести – Лукерьины пирожные лишены были всяческой воздушности, а торты выходили тяжеловаты и как-то подозрительно напоминали сладкие кулебяки, исполненные в форме кирпичей или колес. Однако свое экспертное мнение Марыся держала при себе, потому что Люша и усадебные дети лопали Лукерьины кондитерские изделия с удовольствием, а Атя и толстенький Ботя даже норовили ими злоупотребить, после по привычке страдая поносом от сладких излишеств.