Зарубежный детектив (1989) - Джеймс Чейз

— А что конкретно вам удалось узнать?

Конрад Фанебюст с трудом вернулся в настоящее:

— Харальд Ульвен ни в чем не признался, И его не удалось сдвинуть ни на йоту. Но это, как ни странно, еще больше убеждало нас в нашей правоте. Если бы он сломался, пытался выгородить себя, молил 6 пощаде, возможно, тогда мы бы сомневались. Но он был только раздражен и отчаянно зол. И не выдал себя ничем, как ни изматывали его наши допросы. Таким, и только таким типом мог быть Призрак. Ловкий черт, всегда сухим из воды выйдет.

Его лицо опять напряглось:

— Многие из тех, кто во время войны стал его жертвой, были нашими близкими друзьями. Кто‑то убирал их безжалостно, действуя незаметно, как призрак. Люди, которым прежде удавалось выйти целыми, невредимыми из сложнейших ситуаций, вдруг гибли от несчастного случая! Человек, который в жестокий шторм мог взобраться на стометровую скалу после высадки на берег из рыболовецкой шхуны, не упадет с лестницы, переломав позвоночник. Тот, кто однажды переплыл за два часа зимний Хардангерфьорд, не может нечаянно свалиться в бухту Воген и утонуть. Я хорошо помню, как‑то под утро мы с Ялмаром всерьез обсуждали, не лучше ли нам посадить Ульвена в машину и завезти его куда‑нибудь подальше, чтобы покончить с ним навсегда. Мы проделывали такие штучки во время войны, и для нас Харальд Ульвен оставался врагом, словно и не было этих нескольких послевоенных лет.

Пожав плечами, он словно сбросил с себя какой‑то груз.

— Но, как видите, мы этого не сделали. Ялмар был против. Не захотел пятнать честь мундира. Ведь доказательств у нас не было. Так и пришлось отпустить Ульвена. Но поиски мы продолжали. Встречались с людьми, пытались найти улики.

— Именно тогда и случился пожар, вся ответственность за который была возложена на бригадира Хольгера Карлсена.

— Скандальная история. Ужасно, что мерзавец остался на свободе, а порядочного человека обвинили во всех грехах. Его жена приходила ко мне в страшном отчаянье.

— Да, я встречался с ней. И слышал, что вы ей помогли.

— Пустяки.

— По мнению Ялмара, Хольгер Карлсен был убит. Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Верно. У него были обнаружены серьезные повреждения черепа. В эпикризе говорилось, что вероятной причиной этого могли оказаться обрушившиеся балки. Но удар тяжелым предметом тоже не исключался. Мы с Ялмаром прямо кожей чувствовали, что именно здесь собака зарыта. Если бы нам только удалось найти… орудие смерти. Но его‑то как раз не было. Впрочем… даже если бы нам повезло, мы ведь даже отпечатков пальцев не нашли бы. Все сгорело. Но позвольте, вы мне так и не рассказали, что случилось с Ялмаром потом?

— Ялмар Нюмарк был сбит в июне автомобилем, который разыскать не удалось. На прошлой неделе Ялмара выписали из больницы, с моей точки зрения, несколько преждевременно. Но у них всегда одна отговорка — медперсонала не хватает. Я отправился к нему домой. В больнице мне сказали, что дверь должна быть открыта, так как он ждет сиделку. Но дверь оказалась заперта. Сиделка подошла одновременно со мной. Вместе мы сломали замок и обнаружили его лежащим в постели. Он был мертв. А на полу валялась подушка. Мне пришло в голову, что его кто‑то задушил, но вскрытие показало острую, сердечную недостаточность в результате перенапряжения и недавно перенесенного несчастного случая. Полиция не увидела оснований для возбуждения уголовного дела.

— А вы увидели?

— Сиделка, когда подходила к дому, заметила мужчину. Он выходил из подъезда, где жил Ялмар, и заметно хромал. А Харальд Ульвен был хромой. Это известно.

Мой собеседник взглянул на меня с недоверием и протянул:

— Мда–а…

— Но это не все, — продолжал я. — Накануне того несчастного случая Ялмар показал мне коробку со старыми газетными вырезками, копиями заключений экспертизы и прочими материалами, собранными в пятьдесят третьем. Когда Ялмара не стало, я перерыл всю его квартиру. Потом то же самое проделала полиция, но коробку найти не удалось. Кто‑то украл ее. А кому, она могла понадобиться?

Кажется, он начинал мне верить.

— В этом что‑то есть. Но ведь Харальд Ульвен умер в семьдесят первом?

— В семьдесят первом действительно был обнаружен чей‑то труп. Но я вовсе не уверен, что это был Харальд Ульвен. Если это все же был он… Скажите, а вы можете допустить, что Призрак — это все‑таки кто‑то другой?

Он задумчиво поглядел на меня.

— Конечно. Все может быть. Но отыскать сейчас улики дело безнадежное.

— И все‑таки улики должны быть!

— Трудно сказать. Из всех людей, живущих ныне в Норвегии, наверное, мы с Ялмаром знали о Призраке больше других. И мы оба могли биться об заклад, что под этой кличкой скрывался Харальд Ульвен.

— Значит, теперь вы — последний?

Воцарилась тишина. Ее посеяла последняя фраза. И опять мне почудилось, что у меня по спине: пробежал холодок. И мне показалось, что рядом с нами незримо присутствует кто‑то третий. Может быть, Харальд Ульвен сидит с нами в комнате и дышит на нас холодом.

Конрад Фанебюст взглянул на часы, и это ощущение исчезло.

— К сожалению, у меня назначена встреча. Но если я вам понадоблюсь; позвоните. Я всецело на вашей стороне, и, если будете держать меня в курсе, я буду весьма признателен. И я бы хотел, то есть, вам следует иметь в виду, что за гонораром вы можете обратиться ко мне.

— Очень любезно с вашей стороны. — Я поднялся. — Но я занимаюсь этим делом бескорыстно — из дружбы к Ялмару.

Он тоже встал.

— Позвольте все же мне заплатить мой долг, долг дружбы с Ялмаром Нюмарком.

Не успел я и рта открыть, как он знаками заставил меня замолчать.

— Поговорим в другой раз, — сказал он.

Я пожал плечами и тихо поблагодарил.

— До свидания, — кивнул он.

Неслышно ступая по мягкому ковру, я направился к выходу. И уже коснулся двери, как он окликнул меня:

— Веум!

Я обернулся. Он успел обогнуть свой письменный стол.

— Послушайте, Веум, если ему и на этот раз удалось уйти, найдите его, Веум. Для меня найдите!

Этот седой худощавый человек с решительным лицом стоял передо мной, опираясь одной рукой о письменный стол, вытянув другую вдоль туловища. Он больше всего походил сейчас на американского шерифа, готового к последнему и решающему револьверному сражению.

Я молча кивнул, открыл дверь и пошел своей дорогой, пока он не поднял оружие и не нажал на курок.

23

Я пообедал в кафе, традиционное меню которого вызывает прилив умиления каждого истинного норвежца: разваренные картофелины, водянистые овощи и обязательная сосиска, задохнувшаяся в лужице растопленного масла. На красные крыши домов уже опустилась предвечерняя дымка, и цепочки автомобилей потянулись из города. Улицы пустели, словно подчиняясь неумолимой центробежной силе. Выхлопные газы смешивались с сероватым туманом, в эти сумеречные часы казалось, что где‑то неподалеку горит бивачный костер, я просто задыхался от его дыма.

Тупик Весенберга отходит крючковатым аппендиксом от плотной застройки Верхней улицы, которая начинается сразу за Пристанью. Впервые за много лет некоторые фасады здесь удалось подновить, но и среди домовладельцев имеются решительные противники любых перемен, от чего облупившаяся краска скоро совсем облезет, а покосившиеся рамы вряд ли теперь когда‑то выпрямятся. Именно так обстояло дело с домом, принадлежавшим Элисе Блом. Это двухэтажное здание было когда‑то выкрашено белой краской. Минувшие годы оставили след на деревянной части конструкции, но то, что происходило внутри, надежно хранили от посторонних глаз посеревшие шторы. Лишь в окне на втором этаже горел торшер.

К коричневой крашеной двери вели две покосившиеся ступеньки, но не успел я ступить на нижнюю, как дверь отворилась. Женщина окинула меня жгучим взглядом темно–карих глаз, и этот взгляд трудно было назвать гостеприимным. У нас в школе была учительница с таким же взглядом, и никаких проблем с дисциплиной на уроках для нее не существовало.

— Вы сюда? — спросила она так, словно весь переулок был ее частной собственностью, а я был уличен в грубом нарушении ее границ.

— Вы Элисе Блом? — уточнил я, невольно поеживаясь.

Губы моей собеседницы вытянулись в ниточку, а подбородок взлетел к небу. У нее был выдающийся подбородок, сразу напомнивший мне о той Элисе Блом, которую я видел на снимках в газетах после пожара на «Павлине». Она тогда зачесывала волосы назад, что: очень гармонировало с правильными чертами ее выразительного лица, и даже на нечетких газетных снимках она была поразительно хороша. С тех пор прошло почти тридцать лет, и лицо ее как‑то расплылось, утратило четкость линий. Прежним остался лишь подбородок, а во всем остальном словно изменились пропорции. Губы искривила злая ухмылка, теперь она говорила одним уголком рта, как бандит из вестерна.