Никон - Владислав Бахревский

Струна указал на нищего без обеих ног по колено. Зипунишко на нищем лохмат от прорех, а на голове чудесная соболья шапка.

— Тоже был казак, — сказал Струна. — Обморозил ноги в походе. Подаянием кормится.

Все будто чего-то ждали. Аввакум хотел уйти, но Струна взял его за локоть:

— Погоди, протопоп! Это тебе интересно будет.

Прикатило двое саней. В санях громоздились всяческие товары. Товары эти занесли на крыльцо.

Афанасий Иванович запахнул шубу, оправил на голове дырявый колпак и сложил руки на груди.

Толпа стихла. Из кабака вышли трое. Один держал поднос с серебряной чарой, другой — тарель с куском хлеба, третий — с огурцом. Все трое поклонились казаку и разом сказали:

— Пожалуй нас, сирых, Афанасий Иванович!

Афанасий Иванович перекрестился, взял чару.

— На помин душ всех казаков, что ходили со мною за тыщи верст, в нездешние края.

Чару выпил и бросил нищим.

Взял огурец и хлеб, медленно, с достоинством закусил.

— В ответ на угощение и на почет и уходя в страны нехоженые и погибельные, а также чтоб помнили казака Квашина Афоньку, — жалую вас всех!

И принялся брать вещи, сложенные на крыльце, и кидать их людям направо и налево. Раскидал он все довольно быстро. И тогда ему вынесли из кабака невеликий сундучок. В сундучке лежали меха: лисьи, беличьи, песцовые и собольи.

Песцов он швырнул кабатчику.

Тотчас выкатили два бочонка вина. Люди принялись угощаться.

— Всё! — крикнул казак, доставая со дна опустевшего сундука связку собольих шкурок. — Последняя, на счастье!

— Афанасий! Афанасий! — надрываясь, через толпу, по головам лезла на крыльцо женщина.

— Чего тебе? — спросил казак, когда она выбралась-таки на крыльцо.

— Меня пожалуй!

— Да ты ж в хоромах живешь! Не бедная, чай!

— Не бедная, да и не богатая. На скобяном товаре не разживешься.

— Не жадничай, баба! — Афанасий Иванович взмахнул соболями, но она так и повисла на руке.

— Ну, мне их дай! Мне! У меня в дело пойдут!

— Нам кидай! Нам! — кричали из толпы. — У нее всего вдосталь! Одних лошадей — пять штук.

— Я тебя как хошь уважу! — клещом висела на казаке скобяная торговка.

— Как хошь?

— Как хошь!

— Все слыхали? — спросил толпу казак.

— Слыхали!

— Покажи людям — твои соболя.

— Делов-то! — Тотчас задрала юбку, выставляя толпе бабью свою тайну. И передом стала, и, согнувшись, задом. — Делов-то!

Выхватила из рук казака связку соболей, сошла с крыльца под улюлюканье и неистовый рев толпы. Пошла, не оглядываясь. А на крыльцо уже взбегал Аввакум.

— Безбожники! Безбожники! — Сорвал с груди крест, поднял над головой.

— Мы в Бога веруем, — сказал ему казак Афанасий Иванович, надвигаясь на протопопа. — Откуда ты такой?!

— Из Москвы сослан! — поспешно крикнул Иван Струна, не ожидавший от протопопа этакой прыти.

— За что?

— За истинную веру! — опять-таки крикнул Струна.

— Люблю! — Казак обнял Аввакума, облобызал, повернул к толпе. — За веру в Сибирь пошел! Значит, добрый поп, дюже добрый! Прости и благослови!

Встал перед Аввакумом на колени.

Тот, опешив, перекрестил гуляку, перекрестил толпу.

— Привыкай, поп, к нашей жизни! — сказал казак, поднимаясь с колен. — Наша жизнь — чудна́я!

Скинул с плеч шубу, метнул под ноги кабатчику.

— Поить всех! До моего нового приходу из дальних краев! Тут хватит! — И заглянул в глаза Аввакуму: — Гуляю напоследок. Тебе-то вот дать нечего, на церковь. Все роздал.

Покрутил головой и засмеялся. Лицо у него было совсем мальчишеское, совсем простое, хорошее.

— Прощай, протопоп! Помолись за раба Божьего Афанасия!

Аввакум сошел с крыльца, его взял под руку Струна и повел от греха подальше.

— Эко ты, протопоп, безрассудный! У них ума-то тут ни у кого нет. И над священником пошутят, глазом не моргнув.

— Однако ж не пошутили, — сказал Аввакум задумчиво. — Бог для всех един!

— Един! — сердился Струна. — Он — един, да тут не Московия — тут Сибирь. Тут люди — упаси господи. Половина из них край земли видела.

— Кто он, этот Квашин?

— Как тебе сказать — кто? Саваоф!

Аввакум развернулся и треснул Струну косточкой указательного пальца по лбу.

— Ты что?! — отпрянул Струна.

— Не богохульствуй!

— Не понимаешь ты нашей жизни, — фыркнул по-кошачьи архиерейский дьяк. — Не поймешь — пропадешь! Да разве я богохульствую? Эх, Аввакум Петрович! Квашин, верно, казак. Простой казак. Но простой-то он в Тобольске. А вот как выйдет из него да наберет охочих до воли людей, то уж никто над ним не властен: ни воевода, ни царь и ни Бог! Скажет Афанасий Иванович: убить — убьют. Скажет: сто человек убить — убьют сто. И всю тысячу. Скажет — выроди! И выродят! Уж он такой. По всему Амуру хаживал. А где он, этот Амур, одному Ерофейке Хабарову известно. А Квашин про ту реку еще раньше знал. Он про многие неведомые реки знает. В таких странах бывал, что до него там один лишь Господь Бог хаживал. А то и не хаживал — с неба лишь смотрел.

— Совсем ты, дьяк, заболтался, — сказал Аввакум сурово.

— Не веришь? — Струна засмеялся смешком мелким, недобрым. — Ничего, протопоп, у тебя все еще впереди! Сибирь сама тебе про себя расскажет. Вот уж рассказец тебе будет!

Аввакум остановился, поглядел на Струну без хитрости:

— Что ты взъелся на меня, дьяк? С меня довольно патриаршей немилости.

— Прости, коли горячо говорю! — мохнатенько, всем своим рыжим пушистым лицом разулыбался Струна. — Ради тебя и горячусь. От напраслины нечаянной хочу тебя поберечь. Хочу, чтоб ты понял: Сибирь — это Сибирь. Запомни ты, бога ради, протопоп, мою присказку — тут кругом Сибирь!

Струна вел протопопа через Кудюмку к свояку Мелешке Карамазу. Мелешка, воротясь с торгов в дальних северных городах, привез добра не меньше Квашина. Ничего не пропил из привезенного, ничего попусту не раздарил, купец — не казак.

Тут бы жить и жить, в потолок поплевывая. Ан нет! Заела Мелешку черная немочь. Одни глаза остались. И зол был очень. Всех гнал от себя: жену, детей, лекарей, попов.

О своем даре целителя Аввакум сам Струне проговорился. Дьяк спросил, не болело ли семейство в дороге, на что протопоп взъерепенил зычные глазищи и сказал:

— У меня на любую болезнь слово Божие, да крест, да святое масло. Против такой троицы ни один бес не прочен.

— Коли так, не приступишься ли ты, Петрович, к свояку моему? — спросил Струна.

Аввакум ответил нравоучительно:

— Рука дающего не оскудеет. Коли скупиться на талан, посланный небом, весь он повытечет из души твоей, как вытекает вода из разбитого сосуда. Не бесов боюсь, боюсь себя, окаянного, ибо — человек. Согрешаю делом и в помыслах. Веди к страждущему! А уж вылечу, не вылечу — как Бог даст.