Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А следы меж тем нашлись быстро… У самого края воды, футах в двухстах от моста, Годелот обнаружил еще один мокрый обрывок полотна и несколько смазанных отпечатков окровавленной ладони, хорошо видных на грубо отесанных светло-серых камнях, в которые были вмурованы причальные кольца. Несколько липких пятен темнело на обрывке лодочного каната. На сухих же булыжниках набережной не было ни одного следа. Обладатель израненной руки так и не смог выбраться из канала.
* * *
В особняк Фонци Годелот вернулся около четырех часов утра. Морит, охранявший вход с переулка, при виде приятеля перекрестился и бросился ему навстречу.
— Тебя где черти носят! — рявкнул он, хватая шотландца за плечо. — Ромоло рвет и мечет, Фарро его умолял полковнику не докладывать! Господи меня помилуй! — Годелот вошел в желтоватый круг фонаря, и Морит отшатнулся. — Дружище… Да что за черт! Что стряслось-то? Ты как прямиком из преисподней!
— Тише, Тео… — пробормотал шотландец. — Долго рассказывать. Просто впусти меня… С офицерами я сам разберусь.
Морит, все еще яростно жестикулировавший и порывавшийся что-то сказать, осекся. Он сжал плечо Годелота крепче:
— Ты погоди! Не спеши на проборку! Командир — он, конечно, всыплет, но не нелюдь же он. Ты скажи как следует, мол, напали, избили, еще там чего. Полютует — и к доктору отошлет!
Шотландец поморщился, словно от сильной боли, и бесцветно произнес:
— Не беспокойся обо мне, Тео. Дай пройти.
Тосканец отпер дверь, хмуро глядя соратнику вслед. А Годелот хладнокровно вошел в дом, будто ему не было ни малейшего дела до ожидающей его экзекуции.
Капитан Ромоло, как всегда, возник прямо из стены коридора.
— Мак-Рорк, — окликнул он своим особым тоном, от которого хотелось оглядеть себя в поисках сквозной кинжальной раны. Годелот механически вытянулся перед командиром, глядя перед собой с тем же бесцветным спокойствием. Капитан приблизился и окинул подчиненного взглядом. Чуть нахмурился, оценив мокрую одежду в зелено-черных разводах, ссадины на руках и лице, разорванные рукава и запутавшиеся в волосах комья тины.
— Рядовой Мак-Рорк, вы не явились к караулу, прибыли к месту службы в непотребном виде и в испорченном казенном платье. Это серьезный проступок. Остаток ночи вы проведете под арестом. Ваше наказание вступит в силу, как только будет подтверждено его превосходительством полковником Орсо. А сейчас благоволите объясниться. — Ромоло сделал паузу и, сбившись с сухо-командирского тона, прорычал: — Где вы шлялись, Мак-Рорк?!
Годелот ответил сухо и ровно:
— У меня возникли неотложные дела, мой капитан.
— Вот как! — выплюнул Ромоло. — И они, полагаю, были намного важнее службы.
Эти слова сочились сарказмом, но шотландец, не меняя тона, проговорил:
— Так точно, мой капитан.
Лицо Ромоло дрогнуло короткой гримасой бешенства.
— Позвольте поинтересоваться, что в вашем понимании важнее присяги?
Скулы капитана тронула легкая краска. Годелот впервые за весь разговор взглянул ему в глаза.
— Этой ночью погиб мой близкий друг, — глухо отчеканил он, — и я пытался найти его тело. Но безрезультатно. Это все, мой капитан.
Ромоло несколько секунд молчал, глядя на рядового. Потом отрывисто скомандовал:
— Часовой! Под арест!
…Ему не связали рук. Идя впереди хмурого и молчаливого Дюваля по лестнице к карцеру, Годелот думал лишь о грязном обрывке полотна, лежащем в кармане.
* * *
Остаток ночи шотландец провел, сидя на койке и безучастно глядя в светлеющий прямоугольник окна под потолком.
Во все еще влажной одежде было зябко, ссадины жгло, а кляксы ила на лице и руках, высыхая, омерзительно стягивали кожу. Впереди ожидали порка и долгий арест. Но Годелота совершенно не заботили все эти перспективы, как и нынешние неудобства. Отчего-то казалось, что все происходит не по-настоящему, а потому и размышлять об этом смысла нет. Сейчас шотландец в полной мере ощущал, что служба доселе казалась ему просто игрой. Частью их с Пеппо общей войны, декорациями к пьесе, начавшейся в тот далекий день в Гуэрче.
Гибель друга разом оборвала этот спектакль, уже успевший стать на свой лад азартным. И Годелот остался на сцене один, позабыв свои реплики, затерявшись среди прочих актеров, увлеченно продолжавших фарс и не заметивших, что одно из мест на подмостках опустело.
Шотландец поежился и охватил плечи руками. Потом медленно вынул из кармана тот самый лоскут, усеянный орнаментом, теперь уже грязно-бурым. Сильно брызнуло… Так брызгает кровь из глубоких ран, когда задеты крупные сосуды. Но все же он не нашел тела Пеппо. А значит, к черту здравый смысл. Годелот не знал, как можно выжить с пулевой раной в гниющей воде, где вязкое дно усеяно остовами лодок, торчащими опорами сгнившего причала и еще черт знает какой дрянью, о которую он сам изодрал все руки, неутомимо обыскивая канал. Но ведь он не знал и того, как можно совсем одному вслепую противостоять всему миру. А Пеппо это знал.
…Падуанец твердо верил в свою удачу и нередко говорил: «Мне, дружище, черти ворожат». В первый раз эта фраза позабавила Годелота, хотя, пожалуй, ему больше хотелось позлить приятеля недоверчивым фырканьем. Но Пеппо не стал ерепениться, а просто пояснил:
— Не веришь? Сам посуди. Я вор почти пять лет. Попался всего дважды. В первый раз я нашел работу, а во второй — друга. — Сделав паузу, он не без озорства добавил: — Послушай, может, начать по девичьим фартукам шарить? Глядишь, невесту найду.
…Они хохотали до слез, долго развивая эту тему. А ведь Пеппо тогда впервые назвал его другом. Сейчас Годелот вспомнил это с той бесполезной ясностью, с какой обычно приходят все запоздалые воспоминания. Не надо было отпускать этого идиота из «Двух мостов» в тот день. Они бы просто снова всласть поорали и, возможно, подрались, но теперь перед глазами шотландца не колыхалась бы равнодушная черная вода, стоило лишь закрыть их.
Годелот ударил кулаком в холодную стену. Можно хоть разбить руки в крошево, хоть рыдать до обожженных глаз. Все это уже бессмысленно. Он ничего не изменит. Все, что зависит от него сейчас, — не сойти с ума от своего бессилия за предстоящие ему дни взаперти.
* * *
Перевалило за девять, а утро словно все никак не наступало. Небо было затянуто тяжелыми облаками. Они будто прогибались под собственной тяжестью, и доктору Бениньо казалось, что над
