Из пережитого. Том 1 - Никита Гиляров-Платонов

В моем присутствии передавались еще происшествия, довольно свежие тогда, с письмом Чаадаева в «Телескопе» и с «Историей ересей» Руднева. То и другое обсуживалось опять только со внешней стороны.

В чаадаевском письме видели оскорбленное тщеславие офицера, посланного к государю в Верону курьером с известием о бунте Семеновского полка, но по приезде занявшегося туалетом; предваренного вследствие этого австрийским курьером и за то подвергшегося высочайшему неудовольствию. Своею статьею он вымещает, судили так, свою заслуженную неприятность. В этом отзыве была доля правды. Двадцать лет спустя я видел Чаадаева. Он был воплощенное тщеславие и в то же время, как выражаются французы, tire a quatre epingles [19], до чопорности заботливый о своем туалете. И опоздавший курьер, и автор антинациональных писем виден был в нем. Затем винили Надеждина, который подвел Болдырева, цензора, окрутил его, заговорил, заморочил и убедил подписать одобрение к печатанию, не читая. Припоминали, что легкомыслие у Надеждина основная черта характера.

В рудневской истории находили, что Филарет поступил несправедливо, обрушившись на цензора (П.С. Делицына), которого все участие ограничивалось тем, что для формы поставил он на книге свое имя.

Ход дела был таков. Канцлер Румянцев назначил премию за сочинение истории русских ересей. Студент Руднев в магистерской диссертации изложил часть этой истории; сочинение было признано заслуживающим премии и напечатано. Но… о, неожиданность! В самом сочинении найдены были погрешительные мнения, чуть не ереси; при перечислении заблуждений Римской церкви автор привел, как несогласное с православным, между прочим, учение о равносильности Св. Предания со Св. Писанием. Последовал запрос из Петербурга, пошла переписка, пререкаемые страницы из книги вырезаны и заменены новыми. Козлом отпущения послужил цензор. Бумажная, лицевая сторона была против него [20]; но она не воспроизводит полной картины. Статочное ли дело, чтобы диссертация выпущена была цензором зря; чтоб ее всю не читали и не перечитывали предварительно профессор и потом конференция; чтобы не прочел ее сам митрополит? И тем более, когда она писана на премию! Статочное ли дело, чтобы профессор-цензор, он же и член конференции, дерзнул подписать рукопись, исходящую от конференции, не удостоверившись в просмотре ее конференцией? Да откуда же она и поступила в Цензурный комитет? Провинился, если тут была вина, не один Делицын, и даже совсем не он. Полупротестантское понятие о Преданиях было тогда общим в школе. Катехизис самого Филарета еще не имел главы о Преданиях; она внесена уже после рудневской истории. Богословие Терновского также не говорило о Преданиях; рукописный учебник, по которому я учил богословие уже в сороковых годах, опять умалчивал об этом пункте. Период Прокоповичевский еще продолжался. И не по одному вопросу о Предании было так; учение «об оправдании» тоже излагалось по лютеранским книгам. Ничего поэтому удивительного нет, что и конференция, и сам митрополит дозволили место в диссертации, оказавшееся в глазах Синода предосудительным. Пока Москва шла более или менее последовательно за Прокоповичем, в Петербурге совершился поворот, которым, по слухам, богословие обязано было А.Н. Муравьеву.

Замечательнее всего, что к нововведению в существенном, по-видимому, догмате профессиональные богословы остались вполне равнодушны: они стали писать и учить по-новому, как бы и век так писали и учили. То же равнодушие отразилось и в рассказе, мною слышанном: рассказчики, лица с богословским образованием, судили о фактах и лицах, но не о мыслях. Странное безверие в духовных лицах! — может подумать читатель. Но странное на первый взгляд безучастие свидетельствовало не о безверии, а о том, что формулы западного богословия лишены живого значения для Восточной церкви. Там они принадлежат к существу исповеданий, и вопрос о них горяч, а на Востоке вопрос о них и не вызывался. Любопытна в этом отношении, между прочим, переписка, происходившая в XVI веке между патриархом Иеремиею и тюбингенскими богословами; те спрашивают его о пунктах, на которых главным образом зиждется раздор между Римом и Лютером (о вере и делах, например); а патриарх отвечает помимо и поверх, недоумевая о самом основании, ибо предлагаемое недоумение было продуктом религиозных умствований именно Западной церкви, к которым она приведена была своею особенною историей.

Об издателе «Телескопа»: он был действительно легкомыслен. Еще из времени академического воспитания передают о следующем его поступке. Студент Николай Надеждин был связан особенно тесною дружбой со студентом Александром Дроздовым. Молоденькие оба, оба горячие, оба быстрые, они жили душа в душу; вместе занимались, сообща обсуживали читанное и слышанное; ни один не предпринимал ничего, не посоветовавшись с другим. В одну из таких бесед раздумались они о будущем и в религиозной экзальтации дали себе вопрос: не пойти ли им в монахи для более плодотворного служения церкви и для спасения собственных душ? Пылкие, они скоро решили: «Идем!» Случайно или даже по прямому совету Надеждина они написали общее от обоих прошение на одном листе, подписались и отправились к ректору Кириллу (бывшему потом архиепископом Подольским). В восторге был ректор, благодарил Бога, что ангельский чин вообще и ученое монашество в частности обогащаются такими дарованиями: и Дроздов, и Надеждин принадлежали к отличнейшим из студентов.

— Бог вас благословит, доброе вы задумали, господа, но прошение вы подали не по форме. Почему оно на одном листе?

— Мы вместе задумали, мы связаны дружбой, одними чувствами одушевлены.

— Это прекрасно; но все-таки нужно, чтобы прошение поступило от каждого отдельно.

Поклонились студенты и, приняв благословение ректора, вышли. Дроздов тотчас накатал прошение, сбегал к ректору, подал и с сияющим лицом бежит в нумер к Надеждину.

— Я подал, Николаша. А ты?

— Нет; да я и раздумал подавать.

— Как же так? Ты же подписал, и мы условились, и ректор знает.

— Мало ли что! Вольно и тебе! Ну, и надевай, брат, клобук, и щеголяй, — со смехом отвечал Надеждин.

Так Николаша и остался в мире, был потом в Рязани профессором семинарии, потом в Москве профессором университета, издателем «Телескопа», потом ссыльным в Усть-Сысольске; после редактором «Журнала Министерства внутренних дел», главным деятелем Этнографического отдела при Географическом обществе. А Александр Дроздов стал Афанасием, сначала бакалавром Московской академии, потом ректором в разных семинариях, затем ректором Петербургской академии и скончался архиепископом Астраханским.