Любовь из капель дождя (ЛП) - Бет Мишель

Решительно пересекаю улицу. Ту самую, где произошла авария. Но что сделано, то сделано. Теперь с этим покончено. А жизнь продолжается. Однако Эви не живет, и я больше не могу видеть ее такой.

Сжимаю кулак и громко стучу в дверь. Она и так уже знает, что я здесь, потому что наблюдает за мной из этого проклятого окна. Сердце хаотично бьется, разгоняя адреналин по венам, и, когда дверь открывается, я прохожу мимо девушки прямиком в гостиную.

— Привет. В чем дело? Что-то не так?

Положив руки на бедра, я глубоко вдыхаю, чтобы набраться смелости:

— Да, Эви. Не так. Я скучаю по своему лучшему другу. Что с нами происходит? Каждый день ты все больше отдаляешься от меня, и я не понимаю почему? — я тычу пальцем себе в грудь. — Я — тот, с кем ты можешь говорить обо всем на свете. Я — тот, с кем ты смеешься. Я — тот, кто изо дня в день сидел у твоей постели, держа тебя за руку, и молился, чтобы ты открыла глаза, — сила моего голоса возрастает на несколько октав, отчено девушка вжимается в свое кресло. — Я — тот, кто, блять, любит тебя.

На секунду мне показалось, что ее упрямство ослабевает. Выражение ее лица смягчилось, а на глаза навернулись слезы. Но я моргаю, и все испаряется. Ее взгляд становится остекленевшим, она прочищает горло:

— Отстойно находиться в этом кресле…

— Верно, — соглашаюсь я, — так и есть. Но знаешь, что не отстойно?

— Нет, однако я знаю, что ты скажешь.

Я снова вижу проблеск улыбки на ее губах. И на мгновение в этом саркастическом замечании слышу прежнюю Эви. В груди крепнет надежда. Но она умирает, когда девушка со злостью сжимает губы, пронзая меня ледяным взглядом.

— Жизнь не отстой. Ты жива. — Я беспорядочно машу руками в воздухе. — Когда ты лежала в палате, я не знал, проснешься ли ты когда-нибудь снова. Я не знал, как бы жил без тебя. Теперь ты здесь. Но ты так отдалилась, что я не знаю, как вернуть тебя обратно, — со вздохом опускаю голову и смотрю на нее. — Черт возьми, Эви. Ты получила травму. Но не позволяй боли определить то, кем ты являешься на самом деле. Ты все еще можешь смотреть на звезды. Слышать шум океана. Чувствовать капли дождя на своем лице. Можешь делать все, что ты любишь.

— Но я не могу ходить, — задыхаясь, произносит Эви, при этом так сильно сжимая подлокотники своего кресла, что костяшки ее пальцем белеют. Она практически переходит на шепот, когда произносит: — Я хочу снова ходить.

Я сокращаю расстояние между нами, всматриваясь в пустые голубые глаза. Заставить их снова сиять — все, чего я хочу.

— Так иди, Эви. Борись, черт побери! Разве ты не видишь? Из нас двоих я борюсь за тебя. Сражаюсь за нас...

Оглушительная тишина, повисшая в воздухе, подтверждает слишком многое. То, что я не хочу слышать. То, что отказываюсь принимать. Вероятно, пришло время встретиться с этим лицом к лицу.

— Знаешь что, Эви? Я задолбался. Я больше не могу смотреть, как ты делаешь это с собой. И не буду.

Поворачиваюсь и выхожу за дверь. Пульс учащается по мере того, как я ускоряю шаг. С осознанием того, что я натворил, из легких вышибает воздух. Я сделал то, чего обещал никогда не делать. Я оставил ее.

И что еще хуже, у нее нет возможности побежать за мной и остановить.

Сыпая проклятиями, вставляю ключ в замок и с треском захлопываю за собой дверь, едва не слетевшую с петель.

Пошло все на хрен!

Решительно прохожу к кухонному шкафу, расположенному справа от холодильника. К шкафу, в который я не заглядывал с тех пор, как ушел мой отец. Но я знаю, что она все еще там, нужная мне больше всего на свете.

Старая закрытая бутылка дешевого виски стоит внутри. Лучше и быть не может. Достаю ее и швыряю на стол, вынимая чистый стакан из шкафчика с посудой. Бутылку удается открыть не сразу.

Раздающееся бульканье, когда я наливаю жидкость в стакан, оказывает успокаивающее действие. Однако не такое сильное, как когда я откидываю голову назад, и янтарная жидкость течет по горлу. Его обжигает, и это дает мне временное облегчение.

«Еще один», — думаю я, потому что затуманенный разум ощущается чертовски хорошо. Боль смывает волной, накатывающей на берег, и она становится далеким воспоминанием. Я падаю на стул. Мое внимание привлекает записка, лежащая на столе рядом с конвертом. Написано почерком бабушки:

«Вышла перекусить. Позже вернусь. Думаю, этот конверт адресован тебе.

С любовью, твоя Ба».

Что на этот раз?

С неохотой беру белый конверт. Из-за обратного адреса, указанный в углу, я бросаю его на стол и выпиваю еще стакан.

Школа дизайна в Парсонс.

Еще один стаканчик виски, и, может быть, у меня хватит смелости открыть его. Или выбросить.

Я смотрю на письмо, постукивая пальцами по столу. Конверт дразнит меня, будто говоря: «Спорим, тебе слабо». Думаю, мне нечего терять. Я громко смеюсь, хотя это больше похоже на рев. Теперь нечего терять.

— Не будь киской, Дилан, — слышу, как говорит мой отец, а чрезмерное количество виски в организме усиливает его голос, и создается впечатление, будто он находится рядом со мной.

Я хватаю конверт со стола, пару раз стучу им по открытой ладони, а затем просовываю большой палец под бумагу и открываю его. Не решаюсь развернуть письмо, но в то же время меня раздирает любопытство.

Взглядом пробегаюсь по тексту слева направо. Слова, выделенные жирным шрифтом, привлекают мое внимание.

«Поздравляем!

От лица приемной комиссии предлагаем Вам место…»

Дальше читать нет смысла. Я должен быть в восторге. Кричать во всю мощь легких. Бежать через улицу, чтобы поделиться новостями с Эви.

Эви.

Но я думаю только о том, какое хреновое у жизни чувство юмора. Ну, и ирония — сука.

В моем шальном от алкоголя мозгу вспыхивает еще одна мысль. Я оставил ее, и теперь мне интересно: прав ли был мой отец? Может, я действительно не смогу быть тем человеком, который ей нужен.

— Почему ты здесь, черт возьми?! — огрызнулся он, опускаясь в коричневое кресло, крепко сжимая бутылку виски одной рукой, другой — пустой стакан.

— Я живу здесь, помнишь? О да, ты бы помнил это, — я вошел в комнату, — если бы большую часть времени не был пьян.

— Не разговаривай так со мной, сынок, — выплюнул он, и с каждым словом я ненавидел его все больше и больше. Он не имел права называть меня своим сыном.

— Ты даже не знаешь меня. Кто я. Из какого теста сделан. — К глазам подступили слезы, но я отказывался их показывать: не хотел доставлять ему такое удовольствие. — Не смей так называть меня!

— Да, возможно, ты прав. Мой сын никогда не будет вести себя как киска, сочиняя нелепые любовные письма и вздыхая по девушке, которая никогда не захочет быть с ним. Ты такое ссыкло, что даже не можешь ей признаться в этом. И я не говорю о том, какой ты ленивый кусок дерьма. Такими темпами, ты никогда ничего в жизни не добьешься.

— А как же ты, папа? — насмехаясь, подчеркивая его нелепый статус, произнес я. Мы оба знали, что он никогда не был для меня настоящим отцом. — Ты чего-нибудь добился?

Он пристально посмотрел на бутылку, неуклюже налил алкоголь, расплескавшийся по стенкам стакана и на его джинсы. Отец поднял стакан и, прежде чем осушить его, сказал:

— А разве нет?

Теплое прикосновение руки к моему плечу выводит меня из кошмара.

— Дилан.

Нежный голос бабушки побуждает меня дышать полной грудью впервые с тех пор, как я сел за стол. Она с шумом выдвигает стул, раздражая меня. Взявшись за горлышко бутылки и притянув ее к себе, она говорит:

— Ты не должен пить это.

В ее голосе нет ни толики осуждения, лишь беспокойство.

— Знаю. — Я отталкиваю стакан рукой, но уже поздно.

— Итак, почему ты пьешь? — Она хлопает ладонью по моей руке. — Я рядом, Дилан, — предлагает она помощь, и я поворачиваюсь так, чтобы быть лицом к ней.