Эйнштейн (Жизнь, Смерть, Бессмертие) - Б Кузнецов

прежде всего классическое правило сложения скоростей перестают быть достаточно точными. Здесь граница ньютоновской механики. Механика Эйнштейна также имеет свои границы, более широкие, чем границы ньютоновой механики. Но в этих границах указанные теории сохраняют свою справедливость, они могут быть обобщены, конкретизированы при переходе к другим явлениям, но никогда не могут быть отброшены.

Теория Ньютона всегда будет практически правильным отображением мира движущихся тел, обладающих малой по сравнению со светом скоростью. Специальная теория относительности всегда будет правильным отображением мира движущихся тел в случае пренебрежимо малой напряженности гравитационных полей. Общая теория относительности всегда будет правильным отображением мира тел, остающихся тождественными себе и непрерывно движущихся в гравитационном поле.

Если эти теории ограничены определенными областями применения, то в чем их связь с интегральной истиной - изменяющимся, но в то же время исторически инвариантным, тождественным себе субстратом пауки? В чем их связь с единым содержанием науки, которое меняется, но не умирает? Таким интегральным содержанием науки, ее сквозным стержнем, служит идея упорядоченности природы, вселенского ratio, причинной связи явлений. Эта идея, не исчезающая и вместе с тем никогда не приобретающая исчерпывающей, окончательной формы, получает новые аспекты и оттенки в каждой новой картине мира. Обогащение и углубление этой единой, тождественной себе идеи - вечный, сохраняющийся навсегда вклад естествоиспытателя в науку.

Для науки ratio мира состоит в причинной связи происходящих процессов. Наука ищет причины явлений. Следуя основной идее Спинозы, она видит в мироздании причину своего существования, причину самого себя (causa sui) и рассматривает природу не только как сотворенную (natura naturata), но и как творящую (natura naturans). Но эта идея не является неподвижной, окончательной, раз навсегда данной. Идея каузальной упорядоченности мира эволюционирует, она является тождественным себе субстратом изменений. Понятие изменения теряет смысл без понятия тождественного себе субстрата, но и последнее теряет смысл без понятия изменения. Классическая при

312

чинность сменяется релятивистской (исключающей мгновенные каузальные связи, устанавливающей предельную скорость процессов, связывающих события); релятивистская причинность дополняется квантовой (волновые процессы определяют вероятность локальных событий), на очереди - переход к еще более сложной, ультра релятивистской причинности, управляющей трансмутациями элементарных частиц. Но при всех этих модификациях причинность сохраняется в качестве неисчезающего, тождественного себе субстрата, сквозного, сохраняющегося субстрата науки, основы бессмертия каждой новой модификации. Каждая модификация не только ограничивает, но и в какой-то мере, для более сложных процессов, отменяет предыдущую. Она ее подтверждает, делает ее живой, эволюционирующей. Она вносит новые определения и оттенки в развивающийся принцип причинного ratio мира. Отблеск этого бессмертного целого делает бессмертным каждую модификацию, каждое звено исторической эволюции науки, каждый вклад в эту эволюцию.

Очень часто подобный вклад вносится фактически, но не сопровождается точным указанием фонда, куда он поступает. Многие ученые развивают, конкретизируют, обогащают принцип причинности без ясного представления о таком эффекте их открытий. Эйнштейн не принадлежал к числу таких ученых. Он знал, что именно в апофеозе причинного объяснения природы в целом состоит вклад каждой научной теории в основной, исторически инвариантный, не подлежащий изъятию фонд науки.

Нельзя думать, что в этом фонде каждая новая, проверенная экспериментом и применением научная теория просто присоединяется к ранее поступившим. Нельзя думать также, что фонд активов отделен от фонда нерешенных проблем. Каждая позитивная теория, каждое позитивное решение индуцируют большое число новых вопросов - большее, чем число вопросов, снятых этой теорией. Только догматическая интерпретация новой теории устраняет из поля зрения новые вопросы, затруднения и противоречия. Эти последние означают неизбежность дальнейшего развития теории, т.е. ее живого бессмертия, отличающегося от бессмертия статуи.

313

Теория относительности находится в активе науки: специальная теория получила такую же законченную и однозначную форму, как, скажем, классическая термодинамика, а общая теория, хотя и не достигла подобной формы, является логически завершенным учением о тяготении. Но теория относительности поставила перед наукой проблему трансмутаций частиц, проблему взаимодействия полей, проблему выведения постулатов относительности (утверждений о том или ином поведении масштабов и часов) из атомистической структуры вещества и излучения (а может быть, и из атомистической структуры пространства-времени). Эти проблемы многочисленнее, сложнее и острее, чем проблемы, поставленные когда-то опытом Майкельсона.

Для указанных квантово-релятивистских проблем характерно следующее.

В последней четверти вашего столетия уже нельзя сомневаться в необходимости коренного преобразования картины мира для преодоления очередных затруднений теоретической физики, причем на наших глазах изменяется и самый смысл слов "коренное преобразование картины мира". На этом следует остановиться.

В течение грех с липшим веков самым коренным преобразованием модели мироздания считалась гелиоцентрическая революция. Последняя оказалась прологом более общего изменения картины мира - пересмотра ее исходного образа: в XVII в. аристотелевские категории субстанциального (возникновение и уничтожение) и качественного движения стали рассматривать как нечто подлежащее чисто механическому объяснению в качестве вторичных эффектов простого перемещения тождественных себе тел. В мире нет ничего, что не объяснялось бы в последнем счете взаимным расположением и относительным смещением таких тел. Электродинамика вызвала кризис этого классического идеала, и его удалось снасти лишь совершенно парадоксальным представлением об одной и той же скорости света в движущихся одна относительно другой системах.

В XIX в. была высказана идея, которая, казалось, еще радикальнее рвала с предшествовавшими. Неевклидова геометрия посягнула на соотношения, которые представлялись очевидными не только в том элементарном эмпирическом смысле, в каком говорили когда-то об "очевидной" неподвижности Земли. Теоремы евклидовой геометрии казались присущими разуму и очевидными логически. В. Ф. Каган говорил, что "легче было сдвинуть Землю, чем уменьшить сумму углов в треугольнике, свести параллельные к схождению и раздвинуть перпендикуляры к прямой - на расхождение" [1].

1 Каган В. Ф. Речь на торжественном заседании Казанского университета. - В сб.: Столетие неевклидовой геометрии Лобачевского. Казань, 1927, с. 60-61.

314

Лобачевский и Риман говорили о реальности неевклидовых соотношений, но до Эйнштейна не было логически замкнутой теории, которая рассматривала бы эти соотношения в качестве определенных и бесспорных физических констатации. Когда Эйнштейн нашел для неевклидовых соотношений однозначный физический эквивалент, это изменило смысл понятия "преобразование картины мира". Такое преобразование означает теперь не только переход к иной кинематической схеме тел, движущихся в пространстве, но и переход к иной трактовке самого пространства.

Теория относительности содержала в зародыше и еще более радикальное изменение смысла слов "преобразование картины мира".

Мысль о постоянном количественном соотношении и физической связи между массой покоя и энергией была реализована теорией позитронов, представлением о взаимном превращении электронно-позитронных пар и фотонов, дальнейшим развитием представления о трансмутациях и, наконец, попытками построения трансмутациониой концепции движения.

Чтобы построить картину мира, в которой исходным понятием будут трансмутации элементарны; частиц и клетках дискретного пространства-времени, нужно перейти к иному логическому алгоритму, к иным нормам логических умозаключений. Теперь преобразование картины мира означает не только новую кинематику движущихся тел, не только новую геометрию, но и новую логику. Это еще большее "безумие", принципиально иной, более радикальный отказ от традиционных норм.

Прогресс науки не исчерпывается переходами к более точным представлениям о мире, не сводится к таким переходам и к возрастанию радикальности и общности переходов. Прогресс науки не измеряется в полной мере уровнем знаний и даже первой и второй производными по времени от уровня знаний. Изменяется "качественный ранг" радикальности, общности, парадоксальности, "безу

315

мия" переходов к новым представлениям, смысл этих определений. От кинетического "безумия" движущейся Земли к физико-геометрическому "безумию" неевклидовой Вселенной и от нее к логическим парадоксам современной квантово-релятивистской теории поля. Каким бы привычным и "очевидным" ни становилось впоследствии каждое новое звено научного прогресса, оно накладывает на пауку не исчезающий далее отпечаток большей смелости и. свободы. Когда наука ушла от антропоморфной очевидности птолемеевой системы, она вместе с тем научилась отказываться и от других "очевидных" абсолютов и назад она уже не могла возвратиться. Когда наука при списании Вселенной начала оперировать различными геометриями, она не могла вернуться к абсолютизированию одной из них в качестве априорной. После того как в квантовой теории поля стали пользоваться в зависимости от физических условий различными системами логических суждений, наука уже не вернется к абсолютной логике. В борьбе за истину наука приобретает не только новые трофеи, но и новые виды оружия.