Имперский маг - Оксана Ветловская

В один из приездов в Мюнхен я получил письмо, в котором некий неизвестный мне человек просил о встрече. Я долго держал над раскрытым листком левую ладонь, пристально вслушиваясь. Писавший был слаб и испуган, но полон горячей решимости — и торопливые строки, казалось, согревали ладонь, будто огонёк свечи. Заинтригованный, я отправился к указанному в письме месту, решив, что опасаться пока нечего. В Английском парке возле полуразрушенной близким ударом бомбы ротонды меня ждал капитан вермахта — с рукой на перевязи, с воспалёнными тёмными глазами.

— Мои друзья сказали, вам можно всецело доверять, — нервно говорил офицер. — В вашей загородной резиденции живут около сотни бывших заключённых. Вы мужественный человек. Я надеюсь, вы не откажете мне в помощи…

Офицер был противником режима, это я прочёл сразу и без труда. А просил сопротивленец укрыть за стенами моей «резиденции» (он имел в виду школу «Цет») беглых заключённых, в основном евреев.

Я молча кивал, слушая отрывистую речь раненого капитана, и знал, что этот человек уже фактически мёртв, что нескольких слов, произнесённых вскоре в ближайшем отделении гестапо, хватит, чтобы его уничтожить, — но отчётливо ощущал: этот обыкновенный, слабый, загнанный человек в чём-то гораздо сильнее меня, мага и любимца рейхсфюрера.

Впрочем, долго я не думал. События последних месяцев научили меня нечеловеческой подозрительности. Я сдал офицера гестаповцам. Ход был правильным, более того, единственно верным, так как в процессе расследования выяснилось, что сопротивленца навели на меня люди Мёльдерса. Офицер был расстрелян, а те, кому он искал убежище, были возвращены в концлагеря. Я чувствовал себя отравленным. Зельман, знающий, как тяжело мне даются подобные решения, без всякой задней мысли похвалил меня за выдержку, чем только добавил холодной ртути к тому яду, что тёк по моим жилам.

Штахельберг

14–20 апреля 1944 года

В тот раз Штернберг вернулся в школу «Цет» в угнетённом состоянии духа.

Ближе к вечеру он зашёл к своей маленькой зеленоглазой ученице, чтобы устроить ей психометрическую тренировку на коротких шифровках и запечатанных письмах. Девушка была озадачена его непривычной немногословностью — и удивительно просто, тихо, отчего-то очень подавленно спросила:

— Вы себя плохо чувствуете?

— Этот внезапный вопрос был как прикосновение крыльев бабочки.

— Нет, всё в порядке, — холодновато ответил Штернберг.

Он уже не верил в искренность хитрой девчонки, наглухо закрытой для телепатии, и старался быть с ней более осторожным и расчётливым, чем прежде, хотя явственно чувствовал, что, простив её, одержал некую значительную победу. Он с большим удовлетворением отмечал, что с той поры девица сильно изменилась. Он не знал, о чём это дикое существо успело передумать в тюрьме и чему он обязан такими разительными переменами в ней — запоздало проявившимся результатам ментальной корректировки, своему долготерпению или чему-то иному, — но теперь в девушке было меньше угрюмости и хамства, больше старательности и любознательности, она уже не дичилась других преподавателей и охотно общалась с самим Штернбергом. Однако с курсантами она по-прежнему не ладила. Её исключительному положению завидовали, курсантки в её присутствии открыто перебрасывались ядовитыми замечаниями насчёт того, чем там с ней занимается глава школы на индивидуальных уроках: учит её психометрии или лазит к ней под юбку. Дана злобно огрызалась, а потом какое-то время дулась на Штернберга. Последнее его весьма забавляло — но ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то травил его маленькую питомицу. На очередной лекции Штернберг сурово заявил, что будет тщательно рассматривать все жалобы на преподавателей, связанные с нарушением расового закона и кодекса офицерской чести. Разговоры о его излишнем интересе к каким-то курсанткам поутихли, зато всплыла неожиданная подробность относительно доктора Эберта: принципиальный юдофоб не отказывал себе в удовольствии хватать за коленки одну молоденькую еврейку.

Тем временем Штернберг принялся осторожно подводить свою воспитанницу к осознанию той роли, что уготовил ей в своём подотделе, хотя сам уже не испытывал прежнего восторга от всей этой затеи с управляемым ангелом смерти, да и на курсантку экскурсы в теорию чёрной магии производили угнетающее впечатление. Он полагал, что профессиональные приёмы злостного вредительства заинтересуют его зубастую зверушку, убивавшую лагерных надзирателей силой мысли и отправившую на больничную койку не кого-нибудь, а самого мага «Аненэрбе», но девушка становилась странно вялой и скучной, когда он демонстрировал ей спицы для энвольтирования, углём рисовал на полу глаз дьявола (помещённый в его центр сорванный в монастырском саду жёлтый тюльпан мигом завял и почернел), рассказывал о разрушительной силе словесных проклятий или о болезнях, вызываемых рассыпанной по углам дома кладбищенской землёй, показывал фотоснимки колдовских перекрёстков и ведьминых кругов. В тот раз, когда он демонстрировал принцип действия наиболее вредоносных магических знаков, Дана подняла с полу сожжённый Глазом дьявола цветок, повертела в руках чёрный стебель и хмуро спросила:

— Вы меня очень презираете?

Штернберг от неожиданности не сразу нашёл что ответить.

— Вовсе я вас не презираю, Дана. С чего вы вдруг такое вообразили?

Девушка пожала плечами.

— Ну, вот то, что я дура неотёсанная и ещё это… недочеловек. — Словечко из пропагандистского лексикона она произнесла без малейшего оттенка иронии. — Да и вообще… разве обычно мужчины не презирают женщин?

Какие странные вопросы, однако, водятся в этой хорошенькой тёмно-русой головке. Штернберг в очередной раз пожалел, что сознание девушки защищено слишком прочным ментальным барьером.

— Уж что-что, но дурой вас точно не назовёшь, — усмехнулся он — Да и стал бы я проводить индивидуальные занятия с дурой? Образование — дело наживное. А касательно «недочеловека» — этот перл вы от доктора Эберта услышали? Не обращайте внимания на его слова, бедняга с отличием окончил «наполас», и его котелок до того забит подобным мусором, что на ходу сыплется… И с чего вы взяли, что мужчины презирают женщин?

— Мужчины сильнее.

Штернберг склонил голову, пытаясь поймать взгляд курсантки. Та по привычке не поднимала глаз. Они сидели за столом друг напротив друга в пустой комнате для занятий, весеннее солнце стлало по полу ковры из ослепительного золотисто-белого света.