Любовь и французы - Нина Эптон

Восторженному возвращению к природе, за которое ратовал Жан-Жак, сопутствовали экзальтированная форма любви и пантеистическая форма религии, разработанная позднее великими романтиками девятнадцатого века, особенно Шатобрианом и Ламартином{203}. Но эти три составляющие никогда не образовывали более оригинального сочетания, чем в произведении Бер-нардена де Сен-Пьера, друга и поклонника Жан-Жака и автора уже упомянутой выше, ставшей классикой знаменитой любовной истории Поля и Виргинии, действие которой разворачивается на фоне тропиков. Не только во Франции, но и во всей Европе эта история о добродетели и юношеской невинности трогала души чувствительных людей. Книга была переведена на многие европейские языки, и почти всегда переводчиками были женщины. (В Англии героиня превратилась в Мэри, так как переводчице — Джейн Дэлтон — имя «Виргиния» показалось недостаточно английским.)

Когда Поля и Виргинию впервые прочли вслух в салоне рассудительной мадам Неккер{204}, только у одного человека на глаза навернулись слезы. Это была Фелисите Дидо, двадцатилетняя сестра издателя, выпустившего книгу де Сен-Пьера. Восторженная поклонница писателя работала в магазине брата и ежедневно давала Бернардену отчет о том, как раскупается его книга. Он был тронут и решил заняться ее образованием, начав с уроков географии и ботаники. Вскоре она не меньше своего прославленного учителя, исподволь влиявшего на ученицу в соответствии с запутанным учением о гармониях, изобретенным им самим, стала интересоваться рассветами, закатами и цветами на живой изгороди. Немного времени спустя он решил, что Фелисите достаточно гармонична, чтобы стать спутницей его жизни. Ее приданое также дополняло общую гармонию, что позволило Бернардену купить участок земли между двумя ручьями в Эссоне, близ Парижа. Там он выстроил загородный дом и разметил план своей дальнейшей супружеской жизни, согласно гармонии № 4 (входившей в число ста двадцати шести других). В возрасте пятидесяти шести лет он, тем не менее, опасался насмешек своих коллег из Ботанического сада, где его положение директора все еще было ненадежным, и поэтому заставлял Фелисите скромно держаться на заднем плане и никогда не появлялся с ней в обществе.

Он часто и с любовью писал ей. «Пишите мне откровенно,— просил он, когда начал ухаживать за ней,— не заботьтесь о правописании и исправлениях; пишите, что Вам велит сердце и как оно велит. Целую Вас и прижимаю к сердцу». Но в конце концов грамматические и орфографические ошибки Фелисите стали действовать ему на нервы, и мы обнаруживаем в его письмах мягкие упреки, адресованные ей: «Ошибок у Вас немного, но они тем более режут глаз, что Ваш стиль, когда любовь вдохновляет Вас, исполнен чувства и изысканности».{205} «Заботьтесь о том, чтобы не располнеть сверх меры»,— предупреждал он ее в другом письме; наконец, он принялся обсуждать ее шедшее вразрез с дорогими его сердцу теориями гармонии возмутительное чувство цвета. «Вчера, когда мы гуляли вместе, многие оборачивались, чтобы посмеяться над Вашей прической,— не уверен, были ли тому причиной вплетенные в нее яркие ленты или ее фасон. Представьте, что было бы, если бы они увидели Вас в Вашей шали с желтыми полосами и красных туфлях! Резкие, бросающиеся в глаза цвета Вам совершенно не идут. Природа никогда не прибегает к таким смелым контрастам, чтобы достичь гармонии».

В эссонском доме супруги жили в окружении коров, цветов и домашней птицы. Они, а также несколько книг и общество живших неподалеку родителей Фелисите должны были радовать ее. Но план супружеской жизни не предусматривал какого бы то ни было ее участия в жизни общественной.

«Я каждое утро буду подниматься на рассвете,— объявлял Бернарден де Сен-Пьер,— и несколько часов проводить в своем кабинете, разбирая мои папки и бумаги, которых у меня превеликое множество. В десять часов мы будем встречаться за легким завтраком, приготовленным Вашими руками; после этого я вернусь к своей работе. Вы можете последовать моему примеру и заняться Вашим рукоделием, если у Вас нет другой работы по хозяйству. Думаю, что Вы будете управляться с домашними делами с раннего утра. В три часа у нас будет второй завтрак — рыба, овощи, птица, сыр, яйца и фрукты из нашего сада. На трапезу уйдет час. С трех до четырех — отдых и немного музицирования. В пять часов, когда не так жарко, мы будем гулять по нашему острову или навещать Ваших родителей. В девять часов у нас будет легкий ужин».{206}

Неудивительно, что, прожив семь лет затворницей в своем доме на острове, в ужасной сырости, бедняжка Фелисите умерла от чахотки. Через несколько лет Бернарден, которому тогда было шестьдесят восемь, женился на мадемуазель Дезире де Пельпорк; она внушила ему страсть более сильную, чем несчастная Фелиси-те, которая оставалась в его глазах ученицей на протяжении всего их супружества. Дезире до конца жизни ученого оставалась его музой, а когда в 1814 году он скончался, обвенчалась с его молодым секретарем и бывшим учеником. Вторую жену Бернарден уже не селил в доме на острове, и ей было позволено появляться в обществе. Ради нее одной Бернарден согласился внести изменения в свою теорию о супружеской гармонии № 4. Воистину сильная любовь способна изменить ход философских размышлений.

Глава 7. Любовь и Революция

С 1789 по 1793 год ужасы Революции, беспорядочность тюремной жизни, стук колес повозок, увозивших осужденных на казнь, ежедневный страх перед гильотиной способствовали тому, что любовь проявила себя в самом низменном и самом возвышенном виде: в безумии разнузданности и в безумии страстной преданности. Даже руководители террора не избежали воздействия любви. Супружеская любовь исцелила Дантона и Камилла Демулена{207} от их былой жестокости и ненависти (и обрекла их на ту же участь, на какую они столь часто обрекали свои жертвы). Неприступным оставался только холодный, несгибаемый, уродливый Робеспьер{208}, хотя его общества искали многие женщины, которых обычно привлекают «трудные» мужчины.

Любовь витала в тюремных стенах и находила нежные слова в мрачной Консьержери, где революционный поэт Андре Шенье{209} написал для своей соузницы и одновременно — предмета идиллической любви, Эме де Куаньи, знаменитую поэму Юная пленница. Но о тех своих товарищах по несчастью, кто, находясь в тюрьме, опьянялся плотскими наслаждениями, поэт писал негодующе, в реалистическом ключе:

Живут здесь без стыда.

Записки шлют, мужчин рогами награждают...

Интрижки, болтовня.

Смеются, и поют, и задирают юбки...

Дурак бездушный, завтра очередь твоя.

Когда пронесся слух, что беременные женщины будут помилованы, многие дамы, чтобы спасти свою жизнь, прибегли к этому средству, и их товарищи по несчастью были только чрезвычайно рады помочь им. Маркиза де Шани, госпожи де Сент-Энь-ян, де Мерсэн, Жоли, де Флери и д’Инибаль объявили, что они беременны, но санитарные врачи, которым было поручено сверить даты и произвести обследование, дали отсрочку только мадам де Сент-Эньян: остальные беременности, по их словам, «не имели юридической силы».

В начале Революции (до того, как души ее вождей преисполнились чувством страха и вины, а простых людей начало тошнить от вида крови, столь обильно лившейся) условия в некоторых тюрьмах — Люксембурге, Пор-Либре (бывшем Пор-Рояле) и Сен-Лазаре — были почти терпимыми.

Куаттан, автор песен, которого в конце концов выкупили, описал жизнь в Пор-Либре; узница-англичанка, мисс Хелен Уильямс, рассказала о Люксембурге; Болье{210}, граф Беньо и другие мемуаристы вели дневники во время своего пребывания в Консьержери; из этих разнообразных описаний складывается мозаика чувств — от жалких до возвышенных. В тюрьме Пор-Либр было довольно много места, и две сотни заключенных с семьями, которые содержались там в 1793 году, не терпели сильной нужды. Мужчины размещались в большом двухэтажном здании, обогревавшемся печами, которые топили древесным углем,— их было по две на каждом этаже, в обоих концах широкого коридора. Камеры на первом этаже, в каждой из которых было по две кровати, занимали богатые заключенные, тогда как второй этаж был отведен для sans-culottes[241]. Жесткого разделения полов не было, хотя женщины и помещались в отдельном корпусе.

Дамам и кавалерам было позволено встречаться, разговаривать и ужинать в одной комнате, и по вечерам, когда свет свечей скрадывал убожество тюремной обстановки, оживленные музыкой, волокитством и вкусной едой, заключенные могли воображать, что они в замке. Привратник Эли был мелким деспотом, но его можно было подкупить. Деньги были весьма кстати в тюрьме, где эгалитарные принципы Революции были преданы забвению. В Пор-Либре привилегированные узники оплачивали пропитание непривилегированных, которым доставались объедки от «первой раздачи пищи». Состоятельные должны были давать деньги на общее содержание тюремного здания и — ироническая подробность — даже на прокорм сторожевого пса!