Два шага на небеса - Андрей Дышев

Лора не расшифровала моего намека, а я не стал вдаваться в подробности.

– Этот «кто-то» писал карандашом? – уточнила она.

– Безусловно. По почерку видно, что писали разные люди и в разное время. Чернилами скорее всего подписал снимок его автор, Марат Челеш. А свежие карандашные пометки вполне могли принадлежать Виктору.

– Или Стелле?

– Или Стелле, – согласился я.

Лора долго рассматривала снимок, то приближая его к глазам, то удаляя.

– Стелла не случайно утопила эти снимки. Она не хотела, чтобы они попали в руки полиции.

– Логично, – согласился я, опуская себе на колени тетрадь. – По этой же причине Шматько утопил автомат и альбом. А потом под водой порвал на кусочки и паспорт Мизина, чтобы ты своим благородным порывом его не выловила… Гм, очень любопытно! А этот Марат Челеш, оказывается, был любителем выпить и пофилософствовать!

Я разделял слипшиеся страницы тетради, исписанные мелким почерком. Вода не смогла размыть выцветшие и давно утратившие свои качества чернила, но встречались почти белые страницы, текст с которых смыло время. И все же можно было не сомневаться, что я держу в руках дневник Марата Челеша.

– «Кстати, отбивная здесь стоит всего полтора фунта, – зачитывал я отрывок. – Неужели цены падают? Эмина объясняет: эту баранину уже многие жевали, и теперь за полтора фунта наступила наша очередь. Поднимаемся к белым колоннам таверны «Алексия» в надежде под зонтиками найти чего-нибудь крепкого. Там мы посидели, но нам показалось мало. Забрели в отель «Элеонора». Там тоже что-то пили, в итоге я предложил Эмине вернуться назад через кладбище. А там – целые плантации кактусов. Я и стал думать о том, чтобы выкопать несколько десятков колючих шаров и увезти их в Москву, чтобы затем окактусить всю столицу…»

– Что это? – не поняла Лора.

– Похождения работника советского посольства Марата Челеша на Кипре. Датировано тысяча девятьсот семьдесят четвертым годом, месяц – июнь. Читаю еще. «Двадцать пятое июня. Как точно ОН подметил: „Кто способен представить себе лицо и фигуру возлюбленной на двадцать лет старше, тот весьма спокойно проведет жизнь“.[21] Эмина постареет очень рано, но если бы ее браковал только этот недостаток, я расписался бы с ней немедленно! Девушка двадцати трех лет от роду, интересы которой на восемьдесят процентов составляют бизнес и финансы, все равно что девушка-боксер, девушка-автослесарь или девушка-шахтер. Понятия не имею, что с такой делать…»

Лоре цитата не понравилась. Она вдруг провела рукой по взъерошенной голове и мельком оглянулась в желании найти рядом зеркало – не для того ли, чтобы представить себя на двадцать лет старше?

– А он был занудой, – сказала она. – Подумаешь, не нравится ему, что девушка интересуется финансами! Другой мужчина об этом бы только мечтал! Ну-ка, что там еще?

– Сейчас, – ответил я, отыскивая отрывок интереснее. – «Двадцать шестое июня. Снова слезы и упреки! Она ревнует меня к Виктору, не сознавая нелепости этого чувства. А что было бы, узнай она о Стелле! Мир девочки для нее, молодой женщины, более доступен и понятен, а значит, ее яд для моей дочери стал бы более ядовитым. Однако интересно подмечено: брак, в котором каждый через другого хочет осуществить личные замыслы, хорошо сохраняется, например, когда жена намеревается стать богатой и знаменитой. В чем я не сомневаюсь, так это в том, что Эмина посредством меня хочет стать богатой, но сохранится ли наш брак после того, как она достигнет цели, – вот в чем вопрос!»

– Скажи, – задумчиво произнесла Лора, – неужели сотрудник советского посольства зарабатывал так много?

– Слушай дальше! – ушел я от ответа. – «Двадцать седьмое июня. Витя остался с няней, которая хоть и обходится мне в копеечку, зато мы с Эминой можем побыть вдвоем. И второй плюс: няня – англичанка и очень старается через воспитание приучить парня к повелеванию, что важно для детей из скромных или неполных семей…» Так, это неинтересно… Вот! «С самого утра мы поехали на мыс. Эмина сидит на берегу, но не скучает, потому что никогда не умела по-настоящему работать. А я под водой крушу известковую плиту, в которую за два с половиной тысячелетия превратилась римская трирема, и познаю на практике, что значат ЕГО слова: „Жизнь состоит из редких единичных мгновений высочайшего значения, а все остальное – бледные тени этих мгновений“. Так вот, сейчас – мгновения высочайшего значения. Работа адская, но меня греет надежда…»

Я замолчал. Язык не поворачивался читать дальше. Мой взгляд плыл по строчкам, и я будто наяву слышал голос человека, умершего двадцать пять лет назад.

– Ну? – напомнила о себе как о слушательнице Лора.

– Ерунда какая-то, – пробормотал я, не в силах оторваться от рукописного текста.

– И все-таки мне неясно, почему он не женился на Эмине, – Лора думала о наболевшем.

– Он погиб при вторжении турецких войск, – ответил я. – Потому и не женился.

Лора опустилась спиной на палубу и закрыла глаза черными очками.

– Ну, что мы будем делать? – спросила она. – Осталось чуть больше суток.

– Завтра утром поедем в Фамагусту, – ответил я, поднимая с палубы автомат и оттягивая затвор. – Шматько должен вывести нас на братков. – Я снял ствольную крышку, вытащил пружину с налипшим к ней песком, затем газовый поршень. – Тряпку подай, пожалуйста!.. Думаю, что драка будет серьезной, но это наш единственный шанс… О-па! А магазин-то легкий! Тут патронов, наверное, штук пять осталось, не больше.

Лора ни автоматом, ни патронами не интересовалась. Она лежала неподвижно, скрывая глаза за черными очками. Я насухо протирал детали, поглядывая на девушку. Если бы каждый человек в обязательном порядке вел дневник, мечтал я, то в первую очередь я выкрал бы его у этой милой американки…

Я поймал себя на том, что невольно любуюсь ею и испытываю желание лечь на палубу рядом, завести ее руки ей за голову и поцеловать голые незагорелые подмышки. Но вместо того чтобы сделать это, я тихо опустил автомат на палубу и притянул к себе тетрадь Челеша.

«…Работа адская, но меня греет надежда, что я вытащу еще несколько пластин. Я сожрал воздух из шести баллонов, превратил в крошку известковую плиту размером с подиум для манекенщиц, но нашел только окаменевшую доску с бронзовой нашлепкой…»

«…Эмина считает, что я занимаюсь ерундой, и называет меня „crank“, что можно перевести и как „чудак“, и как „коленвал“, а я, чтобы не портить себе настроения, не уточняю, в каком смысле она называет меня „crank“. И все же ей не удается скрыть свой интерес к пластинам. „Ты что, оставляешь их у себя в номере? – проговорилась как-то. – А не боишься, что уборщица найдет?“ Я ей ответил: „Нет, не боюсь, потому что пластины прячет Витька, а туда, где он их прячет, никакой взрослый не пролезет“. Хорошо, что сын сам еще толком не понимает, что делает. Для него это всего лишь забавная игра…»

«…Согласен: лучшее средство хорошо начать день – придумать, какую радость я могу доставить хотя бы одному человеку. Альтернативы уже нет, этот человек – мой сын. Без Эмины я чувствую себя так, словно снял с себя тесные ботинки, натершие мне ноги до кровавых мозолей. Я лежу в постели с ангиной – пересидел в холодной воде. Эмина уехала вчера в Кирению вместе с сотнями курортников, которые испугались турецкой оккупации. Все говорят о войне. Я не верю…»

Это была последняя запись. Я кинул тетрадь на палубу. Лора не спала. Не поворачивая головы, она безразличным голосом спросила:

– Интересно?

– Они расстались девятнадцатого июля, – ответил я. – Эмина уехала из Фамагусты, и последний день своей жизни Марат посвятил сыну.

Не случайно мадам интересовалась этрусскими пластинами, думал я, стягивая с себя гидрокостюм. Аналог она увидела в римском музее и вспомнила о подводных поисках своего «крэнка». Вспомнила и поняла, что Марат не успел вывезти пластины из Фамагусты, потому что погиб на следующий день после их расставания. И она, решительная женщина, ринулась окучивать повзрослевшего Виктора, надеясь хитростью вытянуть из него фотоснимки и по ним вычислить номер, в котором «крэнк» жил двадцать пять лет назад и где до сих пор пылится бесценное сокровище…

– Как трагично и романтично! – вздохнула Лора. – Ностальгия по молодости и любви толкнула мадам на чудовищную ложь. А стервоза Стелла решила сыграть на ее чувствах, признать свое родство и стать наследницей… Море приоткрыло нам завесу, и тайное стало явным.

«Как ты далека от истины, – подумал я, испытывая едва ли не щемящую жалость к девушке, которая получала духовное наслаждение от прикосновения к иллюзорной тайне. – Как ты еще далека…»

Я поднял с палубы тетрадь, раскрыл ее на последней странице, затем закрыл, скрутил в трубку. Мне было невыносимо трудно обманывать Лору молчанием, и желание рассказать ей об истинных мотивах, которые толкнули мадам на чудовищную ложь, было настолько велико, что я опустил руку с тетрадью на перила и разжал пальцы. Пропитанная влагой тетрадь шлепнулась на воду и легко ушла в глубину.