Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - Альфред Дёблин

«Что мне делать, чтобы порвать порочную цепь? Я понимаю, мои предки чего-то не одобрили. Однако оживить умерших не в моих силах. Я не знал этих сектантов; но я прикажу, чтобы для них принесли жертвы».

Святой улыбнулся; и в задумчивости погладил шелковые кисти своего нагрудного украшения: «Как сильно рознятся между собой и земли, и люди; всего в десяти днях пути к востоку от Тибета все обстоит уже совсем по-другому — люди не ведают ни о мировых эпохах, ни о круговращении рождений и смертей. Вы вот называете себя „сотней семей“: а семью даже смерть не ломает на куски, ее предки всегда остаются с нею. Как это все просто: дома, когда склоняешься в глубоком поклоне… Вам кажется, будто достаточно воскурить благовония, чтобы дух умершего примирился с низвержением в водоворот повторных рождений; будто одной капли масла хватит, чтобы вознаградить его за мучения, продленные на тысячу лет… Что ж — распорядитесь, чтобы для духов этих умерших принесли жертвы: так, как у вас принято; постройте для них кумирни на обочинах дорог. А остатки секты с девизом у-вэй — пощадите!»

«Моя голова пуста, она не ухватывает ваших доводов. Но вы ведь хотите мне помочь, хотите помочь!»

«День опять стал хорош. Быть мягким, тихим — вот как зовется рука, отворяющая все засовы. Приди ко мне, старик, обрети себя, прежде чем умрешь!»

Старый владыка Желтой Земли смотрел в пространство: «У достопочтенного с Горы Благоденствия легкая рука, она незаметно распускает швы. Да, я принесу искупительную жертву своим предкам; я отправлюсь на их могилы в Мукден. И я придумаю, как примириться с Ван Лунем, с его приверженцами. Этого хотят Канси и Юнчжэн[227]».

Цяньлун распрямил спину. «Папа» Желтой Церкви, обратившись к нему лицом, перебирал в руке четки из человеческих костей.

Императора окружили тени его могучих предков: они давили ему на плечи, пристально рассматривали своего потомка, у которого от слабости подгибались колени. Но император выдержал, устоял; то были Канси и Юнчжэн — они должны принять его в свой безмолвный круг. Сквозь их туманные образы просвечивало бронзовое, безмятежное лицо святого из Таши-лунпо.

Смущенный и потрясенный, Желтый Император, дрожа, поднялся на ноги и, встав перед чужестранцем, дотронулся до его шелкового рукава: «Вы, Палдэн Еше, — жезлоносный лама. Цяньлуну страшно: хороший ли совет вы ему дали?»

преследовали только в течение недели после падения Яньчжоу, а потом сбились со следа. Преступник, сперва не особенно скрываясь, бежал на запад, через маленькие селения; никто не отваживался атаковать его. Тех, кто не подозревал, с кем имеет дело, этот силач просто отшвыривал в сторону, если же на него нападали несколько человек, он ловко от них ускользал. В последний раз его видели, когда выпал первый снег — в Хуайцине, к западу от Императорского канала, перед стенами этого многонаселенного города.

С тех пор в северных провинциях его никто не видел; ни зимой, ни следующим летом вестей о Ван Луне не было. Даже среди «братьев» и «сестер» о нем ходили только неясные слухи. Го, в прошлом командир императорской роты, похоже, знал о местопребывании Вана больше других; именно Го встречался с Ваном у стен Хуайцина. От него и стало известно, что Ван жив; несколько раз Го как будто давал понять, что Ван вскоре вернется, но как только заходил более конкретный разговор об основателе союза «поистине слабых», Го умолкал, отворачивался, им овладевала печаль.

Ван Лунь окончательно покинул северные провинции через два дня после того, как Го сообщил ему подробности гибели «Расколотой Дыни». Слухи о трагическом событии опередили Вана, которому пришлось прятаться в течении целого дня. Сухопарый Го знал не так уж много деталей: кое-что из того, что ему рассказали, он забыл, потрясенный кошмаром происшедшего.

Когда Ван внезапно возник перед ним — с осунувшимся лицом и налитыми кровью глазами, преобразившийся в демона войны и мести: не человек, а только мозг и рука как придатки к Желтому Скакуну, — Го так испугался, что Вану пришлось поддержать его, ухватив за отворот куртки.

Они пошли вдоль стены; уселись в сломанной клетке для преступников, в которой обычно ночевали нищие; Ван подождал, пока Го успокоится. Потом Го стал отвечать на его вопросы — тихо, словно пугаясь собственного голоса; часто спрашивал: «Как же ты теперь, Ван?»

Го рассказал в общих чертах о ночной сумятице в Монгольском квартале, о том, как отдельные братья пытались бежать из города и, мертвые, падали с внешней стороны стены. Более ясно он представлял себе, как горожане на рассвете вторглись в Старый город; ему даже были известны имена начальника отряда городских ветеранов и других командиров, а также бонз, которые заклинали злых демонов. Услышав, что ни один из осажденных не пережил той ночи, Ван с облегчением вздохнул, грозно нахмурился, ударил себя в грудь, после чего застыл в неподвижности как бронзовый истукан.

Потом спросил — в то время как налетавший порывами ветер сбрасывал на них с верхних реек пушистый снег, — чьи судьбы привлекли к себе особое внимание.

Го помолчал; упомянул о некоторых происшествиях, не называя имен пострадавших (он их не знал); затем описал, как нашли Красавицу Лян Ли, еще живую; рассказывая, он очень разволновался и закончил свою речь горестным изложением обстоятельств смерти Ма Ноу.

Тут Ван Лунь зарыдал; схватился за Го, зажал себе уши, отвернулся.

И выскочил из клетки, побежал по рыхлому снегу вдоль стены, Го — за ним. Не переставая плакать, Ван бросился на землю, заколотил по ней кулаками, снова поднялся; в конце концов они оба, друг за другом, взбежали на невысокий холм. Громко причитая и брызгая слюной, Ван сел в снег, поднял обеими руками свой меч и стал равномерно размахивать им в воздухе, среди падающих хлопьев: справа налево, слева направо. Потом опустил, со стоном поцеловал клинок, отчужденно посмотрел на растерянного Го… И покатился по земле, вниз по склону, оставляя на снегу длинный светло-красный след: из порезанной руки у него капала кровь. Го тоже заплакал; он стал трясти Вана, поднял его, прижал снег к ране, потащил куда-то; тот же, с перекошенным лицом, поворачивал во все стороны голову и правой рукой волочил за собой меч, как ребенок — игрушечную тележку.

У самых ворот Го почувствовал, что его схватили за плечо: Ван, чей взгляд теперь был совершенно безумным, вдруг, засопев, оттолкнул его, остановился; вздрогнув, отбросил в сторону меч и принялся рассматривать широкую резаную рану на левой ладони, как бы не желая больше иметь дела с неудержимо плачущим Го. Тот оторвал лоскут от своего плаща и перевязал красную поверхность. После чего Ван быстро удалился, не произнеся ни слова и даже не обернувшись.

На второй день мягкая снежная буря прекратилась; в слепящем ландшафте дрожали звон бубенчиков, украшавших санки, счастливый смех. Равнина перед городскими воротами была сплошь усеяна черными точками — гуляющими мужчинами, детьми. Го и Ван протискивались между нищими, которые рядами расположились под стеной, выставив изуродованные конечности, и черпали из котлов «собачий рис», присланный им благотворительными организациями. Когда Го и Ван миновали клетку для преступников, стало тише; они побрели дальше, не разговаривая, все так же вдоль стены.

Продавец свистулек, высокий мужчина, прошел мимо них; бамбуковые трубочки с мундштуками из белой жести, которые он нес на плече, задели шею Вана; Ван, вздрогнув, обернулся. И бросил злобный взгляд на торговца, топавшего себе по снегу как ни в чем не бывало… На холме, куда они поднимались в метель, накануне, теперь толпилось множество детей — мальчишек в пестрых шапках; раздавалось пронзительное бряцание тамбурина; в кругу ребятни прыгал какой-то человек, держа на цепи черного медведя; человек взмахивал круглой, обтянутой кожей рамкой, ударял себя тамбурином по спине, крутился волчком; медведь осторожно ходил вокруг на задних лапах, пытался положить передние на плечи хозяина, ребятишки визжали.

Ван, пребывавший в состоянии крайней апатии, сказал, что рассказ о судьбе Ма Ноу подействовал на него сильнее, чем он ожидал. Это как камнепад в горах[228], последствия которого он однажды видел: двое людей, попавших под обвал, но спасшихся, потом смеялись как ненормальные и все не могли перестать. С ним, Ваном, сейчас происходит нечто подобное. Ван продолжал и дальше говорить в том же духе — неестественно равнодушным, деловым тоном.

Когда Го, которому опять стало страшно и который чувствовал, что ему не по силам такие встряски, спросил, что Ван теперь намеревается предпринять, здоровенный нищий только улыбнулся — странной, печальной улыбкой — и устремил в пространство пустой взгляд. А когда они поравнялись с веселым детским холмом, Ван обхватил своего брата Го за шею, и дальше они шли обнявшись.