Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капитан кивнул.
— Вас нетрудно понять. Вы имеете право всех нас презирать, всех, кто носит форму немецкого вермахта, и не верить нам. И если я скажу, что я антифашист, вы, конечно, не поверите мне, и вас можно понять. Но это так. Я никогда не разделял взглядов фашистов, даже будучи офицером их армии.
Спокойное выражение лица подпоручика изменилось.
Он с презрением посмотрел на капитана и иронически улыбнулся. Валетанчич всеми клетками своего тела ненавидел фашистов, их ложь и лицемерие. И у него были все основания относиться к ним подобным образом. Когда он ушел в партизаны, каратели сожгли его дом, убили мать, а отца увезли к себе, в Германию.
Марко вдруг захотелось сразу же расстрелять капитана. Его лицо перекосила судорога, и он весь сделался жестким, кипящим. Глаза налились кровью, а взгляд помутнел. Он положил руку на кобуру, расстегнул ее, но пистолет не достал.
— Когда врут молодые, им сам бог велел половину прощать, — перебивая капитана на полуслове, сказал Марко, — но врать в твои годы — это не дело.
Офицер смутился, но не растерялся.
— Мне, к сожалению, нечем подтвердить свои слова. У меня с собой нет никаких документов, но, если вам когда-нибудь доведется быть в Вене, вы очень легко сможете убедиться, что я вам не соврал.
— Даже если это так, тогда… Тогда вы просто неглупый человек, — не без иронии подчеркнул Марко. — Вы предвидели, что ждет Германию, и запаслись нужными документами.
— Нет, это не так. Я честный австриец, а честные австрийцы, так же как и честные немцы, ненавидят фашистов.
Марко молчал, смотрел исподлобья на капитана, только что трясшегося в судорожном страхе. Он с трудом сдерживал желание немедленно расстрелять его. Закусив губу, Валетанчич наблюдал, как пленные выходили из ущелья, едва волоча ноги, будто шли на каторгу, затем строились в две шеренги. Партизаны уже обыскивали их, забирая себе то, что им нужно.
Пленные стояли молча, то и дело поглядывая на партизан. Капитан все еще пытался что-то объяснить Ранке.
— Тебе не кажется, что он слишком разболтался? — спросил Марко комиссара, увидев, что она заинтересованно слушает офицера. — Мне так и хочется закрыть ему рот пулей!
— И ты уверен, что тебе от этого полегчает?
— Во всяком случае, душа станет на место. Ты же прекрасно знаешь, как я люблю фашистов, когда они выдают себя за коммунистов или антифашистов. Ха-ха! Только что трясся, как пес побитый, а теперь — смотри ты! — в антифашисты метит.
— Напрасно, камрад, не верите мне, — упавшим голосом сказал офицер. — Честное слово, я порядочный австриец. В этом вы можете убедиться… И… всякий человек растеряется в ситуации, подобной этой. Я не трус, уверяю вас! Я не трус… Если мне представится случай… Поверьте мне, ради бога. Просто меня убивала мысль, что я могу погибнуть от рук коммунистов, так ничего и не объяснив им.
— Чем ты можешь доказать свою порядочность? — спросила его Ранка.
— Частично я уже доказал тем, что сдал вам свой батальон, — ответил капитан и, бросив тревожный взгляд на подпоручика, на мгновение замялся. — Если бы вы были настолько добры и приняли меня к себе в партизаны, я смог бы практически доказать свою порядочность.
Марко засмеялся так громко, что пленные посмотрели на него с испугом. Сколько раз в войну он брал в плен вражеских солдат или жандармов разных национальностей — венгров, итальянцев и немцев. Многие из них пытались доказать свою принадлежность к коммунистической партии, просили принять их в партизаны, уверяли и клялись, что будут честно бороться, убеждали, будто фашисты насильно забрали их в свою армию. Но Марко никому не верил.
У него было основание не верить им. Он был убежден: никаких настоящих антифашистов в фашистских армиях нет и быть не может.
По его мнению, антифашисты или сидели в концентрационных лагерях, или с оружием в руках сражались против фашизма. И поэтому всякий раз, когда кто-нибудь из пленных заявлял, что он коммунист, Марко чаще всего без зазрения совести расстреливал такого как предателя.
И у него рука не дрожала.
— Камрад подпоручик, — снова заговорил капитан, обращаясь к Марко, — я взываю к вашей гуманности и прошу у вас снисхождения…
— Фашистам никакой пощады быть не может и никакого снисхождения. Вы столько наделали зла сербам, что, если бы каждого из вас по три раза расстреливали, все равно бы вы своими смертями не оплатили всех преступлений.
— Эти преступления делали фашисты.
— Ты считаешь, что отличаешься от них?
— Камрад, я честный австриец, инженер, и меня зовут Георг Штраус. Вы должны мне поверить.
— Ты вражеский офицер, и для меня этого достаточно, чтобы тебя расстрелять.
Пленный понурил голову и замолчал.
— Ты не родственник того, известного Штрауса? — спросила его Ранка.
Капитан заметно оживился.
— Нет, фрейлейн, к сожалению, только однофамилец…
— Я очень люблю вашего Штрауса.
Валетанчич с недоумением посмотрел на своего комиссара.
— Перед войной я была в Вене. Она мне очень понравилась. Мы были в вашей опере.
— К сожалению, она пострадала. Американцы ее разбомбили.
Марко уже злился на Ранку. Он не мог понять, о каком Штраусе идет разговор.
— Это какого Штрауса ты любишь? — спросил Марко, когда они остались одни, всматриваясь в нее долгим, испытывающим взглядом.
— Ты ревнуешь? Мне всегда казалось, что ты совсем не умеешь ревновать, — таинственно заговорила она, улыбаясь.
— В последнее время ты ведешь себя немного странно. — Он проглотил комок, застрявший в горле, и продолжал: — Ты совсем отбилась от рук. Что бы я ни предложил, ты обязательно все делаешь наоборот. Тебе доставляет удовольствие дразнить меня.
Ранка улыбнулась. У нее была ободряющая, спокойная улыбка.
— Пожалуйста, не говори глупостей. — Голос у нее был такой же спокойный, как и улыбка. — Ты прекрасно знаешь, как я тебя люблю, и в этом нечего сомневаться.
Марко минуту молчал. Выражение его лица изменилось.
— Может, ты все-таки скажешь, кто этот немец, которого ты знаешь? — спросил он и покраснел.
— Ты о Штраусе? — Она спрятала улыбку на своем лице. — Это известный австрийский композитор.
— Где же ты с ним познакомилась?
— Он умер раньше, чем мы с тобой родились. Осталась жить только его музыка. Я очень люблю его музыку.
— И я люблю музыку, — сказал Марко, — но только не немецкую, а нашу, сербскую. Лучшей музыки для меня нет. И знаешь, Ранка, любить швабскую музыку — это позор, а для комиссара — позор вдвойне!
— Не говори глупости,
