Дом и остров, или Инструмент языка (сборник) - Евгений Водолазкин

Государственные деятели во всем мире говорят о нравственности в политике и в душе смеются над сказанным, считая это политическим фольклором. Им кажется, что они — большие ловкачи, что обладают той полнотой информации, которая позволяет им плевать на нравственную сторону дела. Да, знание их обширно, но — не глубоко. Если бы они хоть в какой-то степени знали всемирную историю (а политика — ее передний край), они, возможно, поступали бы иначе. Я много лет занимаюсь средневековыми хронографами. Для понимания современных событий я нахожу там подчас больше материала, чем в газетах.

Что нужно сделать, чтобы жизнь в стране стала чуть лучше? Что для этого делаете Вы?

Нужно, чтобы каждый занимался своим делом. В сфере моей прямой ответственности — изучении древнерусских хронографов — дела идут неплохо. Осталось подтянуть остальные сферы.

Каковы Ваши политические взгляды?

У меня их нет. По крайней мере — нет такой их совокупности, которую я всегда мог бы предъявить. Я не принимаю ни одну политическую идеологию как систему. Отдельные положения идеологий могут быть вполне симпатичными. Так их и нужно обсуждать — по отдельности, но, честное слово, не стоит ничего принимать в пакете. Ни одна идеологическая система полностью не укладывается в границах нравственности: что-нибудь обязательно выпирает. Политическая идеология — это своего рода комплексный обед. Так вроде бы и дешевле, и мороки меньше, да только обязательно подадут и то, чего не любишь. И проследят ведь, чтобы всё съел, — такая это кухня.

Считаете ли Вы, что писатель должен откликаться на происходящее вокруг?

Не знаю… Можно, наверное, и откликаться. Важно при этом не превратиться в собаку Павлова.

Сейчас, когда мы с Вами разговариваем, вовсю бурлит Майдан в Киеве, где Вы родились. Как Вы относитесь к очередной украинской революции?

Я не поклонник революции как таковой. Это не лучший способ решения общественных проблем. Несмотря на красивую фразу о том, что революции — локомотивы истории, эта самая история упорно показывает, что в какой-то момент локомотив обязательно идет не туда. Но самое печальное в этом виде транспорта то, что с него уже не соскочить. Когда оказываешься в людском потоке, начинают работать совсем другие законы, безжалостные и от тебя не зависящие. Поэтому я, как персоналист, считаю, что в такие моменты надо блюсти себя и не очень-то сливаться с массами. Хочешь сделать добро обществу — борись с бесами в себе самом, их там достаточно. А всякая попытка исправлять зло в целом, спасать мир глобально мне кажется довольно бессмысленной. Пока мы такие, какие мы есть, — каждый персонально — все общественные перестройки имеют второстепенное значение. Именно поэтому, по выражению незабвенного Виктора Степановича Черномырдина, какую бы партию мы не создавали, получается КПСС.

Когда-то я был весьма социальным человеком — выходил защищать Ленсовет в августе 1991-го. Сейчас мне это не то чтобы смешно (я с пониманием отношусь к себе тогдашнему), но с трудом представляю себе, что мог бы сейчас стоять на баррикадах. Это не страх: с возрастом я всё меньше чего-то боюсь, тут дело в ином взгляде на жизнь. С определенным опытом возникает вопрос: можешь ли ты повлиять на глобальные вещи — например, на то, что происходит в той или иной стране, в моем случае — России? Теоретически, можешь — как одна ста сорока миллионная часть населения страны. Но единственный процесс, на который ты можешь повлиять существенно, — это процесс в тебе самом.

Вам должно быть близко высказывание Пушкина, писавшего в 1833 году: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».

Я подпишусь здесь под каждым словом. В какие порядки ты ни выстраивай людей и сколько раз ни меняй власть — новые комбинации, как в басне «Квартет», особых результатов не дают. Вообще говоря, власть — это в какой-то степени портрет народа. Это те, кто закономерно приходят и отражают состояние людей. Власть определяется единственно состоянием общества. А общество трудно исправить в целом, оно исправляется путем исправления каждого отдельного человека.

Сейчас в России гуманитарное знание чувствует себя не лучшим образом. Вам не кажется, что это серьезная общественная проблема?

Беда в том, что наступление на гуманитарную сферу — это явление мировое. До сих пор доминирующей была европейская цивилизация, к которой принадлежим и мы. В ее развитии огромную роль играло гуманитарное знание. Сейчас на мировую арену выходит огромный неевропейский мир, и его, понятное дело, стремятся как-то вписать в существующий порядок вещей. Создается новый тип цивилизации, в котором человек, сидящий за компьютером в юго-восточной Азии, без труда поймет своего партнера в Торонто. Это прагматичный (что называется, ничего личного) подход, способный обеспечить рост производства и торговли. С точки зрения глобалистского подхода гуманитарное образование — лишняя трата, отягощающая государственный бюджет, не ведущая ни к каким видимым материальным достижениям и в конкурентной борьбе ничем не оправданная. Общий знаменатель, к которому мало-помалу приводятся самые разные народы, не предусматривает тех ценностей, которые входят в наш культурный код. По крайней мере, не предусматривает их в полной мере. Происходит не просто дегуманитаризация образования — налицо его деевропеизация. Возникает убогое равенство всех перед компьютерными играми, Голливудом и экзаменом-кроссвордом по литературе. Энтузиасты этого пути пока не чувствуют опасности, им кажется, что дело развивается по немецкой пословице, согласно которой у самого глупого крестьянина самая крупная картошка. Они исходят из того, что для добычи углеводородов знание Гоголя не обязательно, а потому культура представляется им ценностью избыточной. Это глубокое заблуждение. Картошка будет крупной до тех пор, пока не истощится земля. А дальше придется заниматься починкой мозгов, восстанавливать гуманитарное полушарие, без которого — это выяснится очень скоро — полноценный мыслительный процесс невозможен.

Как Вы объясняете людям, далеким от науки, почему общество все-таки должно содержать филологов? Почему, то есть, здание Пушкинского Дома не следует отдавать, например, Таможенной службе — при том что дивиденды от деятельности таможни выглядят более очевидными?

Всякая цивилизация словоцентрична, а филолог — хранитель слов. Хорошо бы написать антиутопию о том, как начали вдруг исчезать филологи, а за ними стали исчезать слова. Общество же поощряло только то, что приносило доход, и постепенно дошло до состояния, когда звон денег стал сопровождаться мычанием. Ну, потом, конечно, исчезли и деньги.