Мой любимый негодяй - Эви Данмор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты часто засыпаешь, держа меня вот так, – пробормотала Люси.
– Не отрицаю, – шепнул он ей в ухо. – Так меньше снятся кошмары.
– Кошмары? После войны? – Люси вспомнила их разговор на пороге под дождем, после происшествия в парке. – Они преследуют тебя по ночам?
– Иногда.
Она подавила желание вытянуть из него еще что-нибудь и была удивлена, когда Тристан отпустил ее, перекатился на бок и проговорил:
– Это было так мерзко.
Люси приподнялась на локте.
– Мерзко, – повторил он, глядя в небо. – И бессмысленно. Бессмысленность – вот самое худшее.
– Бессмысленно? Это как?
Тристан по-прежнему не смотрел на нее.
– Хочешь знать, что я думаю о войне?
– Хочу.
Если на то пошло, Люси хотела знать его мнение о многих вещах.
– Война – это преступление. Как в отношении противника, так и в отношении нас самих. – Он наконец взглянул на нее: – Ты шокирована?
– Продолжай, – медленно выдохнула она.
– Я помню, как впервые это осознал. Устанавливал палатки на бесплодной равнине. Все, что меня окружало, было чужим – заостренные пики гор вдали, животные, даже воздух. С таким же успехом я мог находиться на Луне – она удалена от Британии примерно на такое же расстояние; мы плыли целый месяц. Исчезни Афганистан с лица земли, ни один англичанин, сидя у себя в Лондоне, ничего не узнает, и наоборот. Мы проделываем столь изнурительный путь, хотя афганцы никогда не приходили и не придут к нам, и местные жители умирают с голоду и становятся жертвами жестокой резни, – а ради чего? Ради чего мне приходилось хоронить в чужой земле английских парней? Все потому, что один экспансионист, лидер тори Дизраэли, ради удовлетворения собственных амбиций затеял наступление. Конечно, тут могут присутствовать экономические интересы в виде запутанной цепочки причин и следствий, однако ощущение бессмысленности не исчезает. Можно жить и идти на смерть ради достойной цели, но чтобы ради бессмысленной?..
Люси выпрямилась и посмотрела на него с некоторой тревогой:
– Вот о чем ты писал в военных дневниках?
Он прищурился:
– Пожалуй.
– Значит, ты готов уничтожить «Лондонский печатный двор», публикуя свои скандальные откровения, а мне запрещаешь делать то же самое?
Выступать в открытую против захватнической войны было равносильно ведению подкопа под правительство тори; людей, которые на это отваживались, именовали радикалами.
Тристан оглядел ее, явно заинтригованный:
– Ты за меня боишься? Беспокоишься, что меня отправят на скамью подсудимых?
Люси с волнением заерзала. Как наивно было недооценивать глубину шрамов, принесенных с войны!
– Я с тобой согласна, – честно ответила она. – И кажется, я начала переживать за наш издательский дом.
–За наш? Ого. Не переживай, я умею обращаться со словом. Читатели увидят в дневниках то, что захотят увидеть.
– Еще бы тебе не уметь. – Люси сменила тему, не желая больше пробуждать мучительные воспоминания. – А как насчет поэзии? Ты продолжишь писать лирику?
Отвлечь Тристана не получилось – он, наоборот, помрачнел.
– Кто бы спрашивал.
– А что, нельзя?
– Как ты отчаянно доказывала в Клермонте, в искусстве нужна только правда.
Люси вспомнила тот разговор с легкой улыбкой.
– А ты распускаешь перья.
– Верно. Тут я с тобой согласен. Однако у меня с правдой скорее натянутые отношения.
– Продолжай, – нахмурилась Люси.
Тристан кивнул – вероятно, сам себе.
– Ты уже знаешь, отец делал все возможное, чтобы выбить из меня дурь. И он определенно получал удовольствие, прилагая больше усилий, чем требовалось, – отчасти надеясь, что упростит мне жизнь, научив отличать добро от зла. Полагаю, он считал, что мужчине легче оставаться на плаву, когда у него в голове все разложено по полочкам. Однако, несмотря на все его старания, я обнаружил, что в жизни редко бывает либо добро, либо зло. А еще я убедился, что правда недосягаема: протянешь руку, а она ускользает. Только раз я сумел ее удержать; она воплотилась в «Поэтических россыпях». А потом меня отправили на чужбину, и с тех пор я ничего серьезного не писал. – Он пожал плечами: – Вот и все.
Люси поняла, что под правдой Тристан подразумевает не честность, а нечто более основополагающее: наверное, похожее таинство было ведомо ее подругам – так Хэтти по нескольку дней изводила себя, потому что в картине не хватало «души», так Аннабель корпела полночи над переводом рукописи с давно мертвого языка, чтобы «уловить истинный дух».
Люси провела кончиком пальца по нижней губе Тристана.
– Так или иначе, похоже, твой отец не выбил из тебя дурь, а, наоборот, вбил.
Тристан молчал. Наконец он моргнул, повернулся и подпер ладонями подбородок.
– А как насчет тебя? Вдохновляет ли тебя что-то, кроме работы на благо Дела?
– Нет. – Люси покачала головой. Забавно. И не знаешь, как ответить. – Никогда.
– Никогда – долгий срок.
– Это необходимость. Помнишь цитату у меня над камином?
Тристан подумал секунду и произнес:
– «Мне не нужно, чтобы женщины имели власть над мужчинами; я хочу, чтобы они обладали властью над самими собой».
– Да. Мэри Уолстонкрафт написала это в 1792 году. Подумай, Тристан, в 1792 году! Почти сто лет прошло, а мы где были, там и есть, и все еще боремся за равноправие.
Он удивленно поднял брови:
– Действительно, очень давно.
– А Джон Стюарт Милль? Он старался сделать нас равными последние пятнадцать лет. Тебе это известно?
– Да, известно.
– Он потерпел неудачу. Или возьмем Гладстона – обещал принести луну на блюдечке, лишь бы мы поддержали его кампанию. А теперь я узнаю, что он заставил молчать членов своего кабинета, когда были вынесены на обсуждение деспотические законы. Персонально предупредил мужа Миллисент Фосетт не воздерживаться при голосовании; представь, даже не разрешал воздержаться при голосовании против нас, против интересов собственной жены!
– Позор Гладстону.
– Теперь ты понимаешь, что если я говорю «никогда», то значит «никогда». Если бы нас хотели услышать, давно бы услышали. Я стараюсь верить в обратное – и я должна верить! – но, вполне вероятно, я сойду в могилу раньше, чем женщины в Британии будут свободны.
Тристан приобнял ее:
– А если твоя мечта сбудется?
Люси посмотрела ему в глаза:
– Тогда я покину этот мир, зная, что прожила жизнь не зря и мне не о чем сожалеть.
Тристан приподнялся и навис над ней. Люси удивленно засмеялась и тут же стихла – в его глазах горел такой огонь, что у нее даже ослабли ноги.
– Принцесса, – с нежностью проговорил он. – Я склоняю перед тобой голову.
– Можно подумать, тебя кто-то может заставить склонить голову. – Люси повернулась, давая ему поцеловать себя. – А
