Путешествие на край тысячелетия - Авраам Иегошуа

Но как удивительны быстрота и умелость, с которыми этот маленький караван собирается в дорогу! Довольно оказалось двух-трех коротких, отрывистых приказов южного еврея, и вот уже все три исмаилита заняты лихорадочными сборами, и первая жена уже собирает вещи, и рав Эльбаз, сорвавшись с места, бежит искать своего маленького сына. А тем временем евреи-вормайсцы, изрядно сконфуженные странными утренними событиями, толпятся вокруг обоих фургонов, слегка покачиваясь от слабости из-за давно начавшегося поста и ощущая искреннее огорчение от того, что лишаются таких удивительных и необычных гостей, встряхнувших и взбудораживших их своим присутствием. И хотя, говоря по правде, они были бы рады задержать этих смуглых южных пришельцев на все десять предстоящих дней покаяния и, возможно, даже добавить, для еще более близкого знакомства, также и последующие праздники — неделю Суккот и день Симхат-Тора, — но отлично понимают, что приговор раввинского суда, как бы он ни был поспешен, всегда окончателен и обжалованию не подлежит. а потому оно, возможно, и к лучшему, чтобы отлученный магрибский купец и его спутники побыстрее отправились в путь, облегчая им боль расставанья.

Но еще прежде чем Бен-Атар отправится в путь и они забудут все свои огорчения, евреи Вормайсы спешат нагрузить оба его фургона провизией и питьем, одеялами и теплой одеждой, свечами и посудой, маленькими серебряными подсвечниками и бутылками вина для освящения и разделения. И чем более сурово закон запрещает им разговаривать с отлученным и даже прикасаться к нему, тем щедрее стараются они одарить подарками его жен и даже — мешками ячменя — его лошадей, которые уже нетерпеливо пофыркивают; жадно втягивая в широкие ноздри воздух предстоящего пути. Но где же Абулафия? Сердце Бен-Атара сжимается от боли. Где прячется любимый компаньон? И где та голубоглазая женщина, которой удалось-таки превратить свою ретию в окончательный разрыв? Знают ли они, что в эту минуту их родичи, их плоть и кровь, навсегда расстаются с ними и, еще немного, исчезнут за западным краем земли, в стелющемся над близкой рекой тумане, что тает в темных окрестных лесах, и отныне пропасть между ними будет углубляться и расширяться с каждым следующим днем их долгого путешествия на юг?

Но нет; молодой господин Левинас считает необходимым известить сестру о поспешном отъезде Бен-Атара и его спутников и даже ухитряется получить от одного из несомненных знатоков Торы, Калонимуса из полных Калонимусов, специальное разрешение на короткое, лицом к лицу, прощание Абулафии с отлученным дядей. Увы — Абулафия отклоняет великодушное предложение. И не только отказывается выйти из комнаты, но продолжает лежать в бывшей супружеской кровати своей жены и даже не присоединяется к госпоже Эстер-Минне, которая стоит у маленького оконца, наблюдая за приготовлениями к отъезду, и вдруг чувствует, что у нее слезы наворачиваются на глаза, когда она видит, как Бен-Атар умоляет евреев Вормайсы умерить свои щедроты, потому что под тяжестью их даров его фургоны всё глубже и глубже оседают во влажную, занесенную тиной, глинистую рейнскую землю.

Да, в эту минуту Абулафия мечтает лишь об одном — пасть на грудь любимому дяде, который возвращается на лазурные берега родного Танжера, пасть на грудь и просить прощения за то, что дядя возвращается с пустыми руками. Но душа этого кудрявого молодого мужчины, еще и тфилин не успевшего наложить на себя после ночи и утреннюю молитву прочесть, так и содрогается при мысли о возможной встрече со второй теткой, в тайну появления которой он наконец-то проник накануне, услышав неожиданную и мрачную исповедь Бен-Атара. И пусть она даже закроет лицо вуалью, пусть завернется в плотный черный местный капот, все равно — ей никогда уже не скрыть от него таящуюся в ее теле мрачную тень той несчастной и обожаемой, грешной и любимой, утонувшей и выброшенной из моря обнаженной женщины, которая своей мстительной гибелью наказала его, Абулафию, и приговорила к изгнанию в далекие края. Вот почему он изо всех сил старается удержать себя в этой старой, скрипучей постели, прекрасно понимая, что стоит ему пойти попрощаться с Бен-Атаром, и он может не сдержаться и как есть — в жалости, нежности и печали — оторвет от дяди его вторую жену и силой исторгнет из ее тела скрывающуюся в нем бесприютную тень, чтобы собственными руками утопить ее снова — если не в соленом море родного Танжера, так хотя бы в пресных речных водах на родине новой жены.

И потому ему кажется, что лучше всего дождаться, пока в осеннем воздухе окончательно затихнет последний скрип колес под дядиными фургонами. А это как раз тот тяжелый скрип, что тревожит сейчас главного возничего, капитана Абд эль-Шафи, который ощущает, что фургоны его движутся с какой-то необычной усталостью. Вот почему после обеда, когда маленький караван останавливается на площади перед церковной колокольней города Шпейер — того самого, в котором не сыскать ни единого еврея, — он предлагает хозяину избавиться от лишнего груза и продать местным жителям, что с любопытством окружили еврейские фургоны, хотя бы часть тех подарков, которыми наградила их милосердная вормайсская община. И хотя между Вормайсой и Шпейером не более десяти парс, подарки эти, родом из такого близкого города, вызывают живейший интерес, нежданно-негаданно превращаясь обратно в товары, так что Бен-Атар и сам удивляется, как это ему удается, не зная ни местного языка, ни местных обычаев, так выгодно продать и старую теплую одежду евреев Вормайсы, и их кувшинчики с медом, и тусклые медные подсвечники, и бутылки вина, предназначенного для освящения и разделения, обменяв все это, по совету Абд эль-Шафи, на довольно старого, но еще крепкого мула, на которого тут же усаживают черного язычника, наказав ему ехать впереди каравана и вынюхивать ту дорогу, по которой они две недели назад двигались в противоположном направлении.

Ибо теперь они одни в незнакомых христианских просторах, без госпожи Эстер-Минны с ее знанием тевтонского и франкского наречий и без Абулафии с его знанием дорог. И в их распоряжении лишь ломаная, прихрамывающая латынь севильского рава, и пустынный нюх молодого раба, да то знание нрава ветров и движения звезд, которым располагают возницы-моряки. А Судный день, уже пылающий впереди, точно мрачный и грозный факел, понуждает их двигаться как можно быстрей, чтобы вовремя пересечь границу между Лотарингией и Франкией и укрыться под сенью еврейского миньяна в Реймсе, куда, надо надеяться, еще не дошел слух об их отлучении.

И как будто бы нет, в самом деле, причины, которая помешала бы хозяину маленького каравана осуществить это скромное намерение. Вот, и фургоны стали намного легче, и не только из-за того, что с ними нет теперь тех двух пассажиров, которые породили суровое отлучение, но также из-за умелой продажи подарков, превращенных во вдумчиво, тяжело шагающего перед ними бородатого мула, на спине которого чернеет тонкий силуэт профессионального следопыта, с восторгом и гордостью вынюхивающего приметы нужного пути. И все же Бен-Атар не может отделаться от ощущения, что какая-то другая, скрытая тяжесть повисла на колесах его фургонов, которые медленно катят сейчас меж холмами и полями в сторону серебристой ленты Саара. Ибо чем иным объяснить, почему они катят так медленно? Поначалу путники подозревают в этом осенние ветры. которые то и дело поливают их затяжными моросящими дождями, — но похоже, что каждая новая встреча с водой лишь разжигает в возницах их моряцкую душу, потому что они еще сильнее нахлестывают мокрых лошадей.

И только на третью ночь, на стоянке подле маленькой деревни под названием Саарбрюккен, неподалеку от той восьмигранной кладбищенской церкви, увидев которую на пути в Вормайсу госпожа Абулафия с волнением поняла, что вступила в свои родные края, только на третью ночь Бен-Атар вдруг понимает; что скрытая причина их задержки состоит не в том, что колеса фургонов прокручиваются на мокрой земле или же возницы слабо натягивают вожжи — причина эта имеет духовную природу. Поначалу он всё гадал, не является ли этой причиной он сам и то, что его так гнетут отлучение и бойкот, — ибо как бы предвидим и ожидаем ни был этот приговор, он и в самом деле досаждает ему, как душевная заноза, и именно потому, что был провозглашен так поспешно, да еще устами такого простака. Однако мало-помалу ему начинает казаться, что замедляющая их движение сила витает не поверх его фургонов, а скрыта в их глубине — может быть, в загадочном молчании второй жены, которая всё лежит, скорчившись, у стенки, под двумя плотными черными накидками, и упрямо, из вечера в вечер, отказывается от ужина, который, как и раньше, готовит им всем первая жена. Но нет, причины ее мрачности вроде бы вполне очевидны — две глубокие царапины, помеченные кораллами свернувшейся крови, всё еще тянутся вдоль ее тонких лодыжек.