Земля ковбоев. Настоящая история Дикого Запада - Кристофер Ноултон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рубен Маллинз, ковбой, работавший в Вайоминге на открытых пастбищах с 1884 по 1889 г., вспоминал, как два парня из его отряда однажды зимой загорелись идеей написать в брачный журнал под названием «Сердце и рука» — чтобы найти невест по почте. Они накропали письма, в которых сообщали, что каждый ищет «какую-нибудь молодую леди, которая согласилась бы приехать на бескрайние просторы прерий и делить с ним хижину и зарплату»[367]. К крайнему изумлению парней, через несколько недель прибыл большой мешок с адресованными им письмами. По словам Маллинза, в течение следующих двух недель это ранчо было самым тихим местом на реке Шайенн, поскольку ковбои читали все эти письма. «Слышен был только шелест бумаги, возможно, хихиканье, а время от времени и искренний смех»[368].
По словам Маллинза, ковбой по имени Фрэнк вступил в переписку с очень грамотной любительницей писем из Арканзаса, и они быстро завели роман по переписке. Затем он приехал в Шайенн в своей лучшей одежде, сфотографировался в фотоателье и отправил снимок своей милой. Шли недели, ответа не было, и ковбой приуныл. Наконец, спустя примерно месяц пришел ответ с приложенной фотографией. К ужасу Фрэнка, улыбающаяся женщина на фотографии была чернокожей. Маллинз описывает, как ковбои замолчали и «никто не мог решить, смеяться ли над Фрэнком или скорбеть вместе с ним». Если учесть общественные нравы того времени, то неудивительно, что фотография положила конец этой захватывающей переписке. Вскоре ковбоям надоело писать письма, и они вернулись к старым развлечениям.
Даже если у вас были деньги, чтобы позволить себе такие блага, как хорошие кресла-качалки, наподобие тех, которые были у Хьюберта Тешмахера, долгие зимы все равно превращались в испытания на выносливость, особенно на северных пастбищах. Первую зиму Теши и его брат Артур провели с Фредериком Дебилльером, а пару лет спустя — с Ричардом Тримблом; они обитали либо в холостяцком жилище в Шайенне, либо на ранчо неподалеку от Ларами. У Ричарда Тримбла имелся пудель, хотя, по общему мнению, лучшим компаньоном на зиму в таких условиях являлась кошка (если бы вы смогли ее найти), ведь кошку дешевле прокормить и ей не требуются физические нагрузки. Тешмахер был счастливым обладателем коробки книг в мягкой обложке (литературной классики исключительно на французском языке), а также пианино, гитары, пары банджо и инструкцией по игре на этих инструментах. Кроме того, у него были нотные сборники, например «Музыкальная библиотека» Георга фон Камеке, с нотами и текстами таких популярных мелодий, как «O Maiden Mine I Sing to Thee», «Spring Gentle Spring», «Goodbye Charlie», «Won’t You Tell Me Why Robin?», «O! Give Me a Home by the Sea» и «Home Sweet Home»; такая подборка, возможно, отражала тоску выпускников Гарварда по дому. Брат Хьюберта Артур прожил всего одну зиму в Вайоминге, после чего бросил все и вернулся в Париж с его благами, где вскоре завязал романтические отношения с русской княжной.
Однако, вне зависимости от того, где ковбои проводили зиму — в бараке или в хижине, помещение, вероятно, вскоре пропитывалось запахами пота, навоза, грязных носков, жевательного табака и дыма от ламп, в которых жгли минеральное масло из угля или свечной жир. Такие тесные помещения не отличались и порядком: одежду, по выражению одного остряка, «вешали на пол, чтобы она не упала и не потерялась»[369].
Если молодой человек вступал в ряды ковбоев ради, как ему казалось, блестящей жизни, то обычно одной зимы на открытых пастбищах было более чем достаточно, чтобы разочаровать его в этой затее. Тяжелая, грязная и монотонная работа совершенно не походила на увлекательную жизнь, изображаемую в романах и прессе восточных штатов. В предисловии к своим мемуарам ковбой Рубен Маллинз отмечал: «Многие писатели-беллетристы изображают жизнь ковбоев как бурную и романтическую, но в действительности за годы моей работы никакой романтики, которая якобы должна быть частью такой жизни, я так и не увидел. Зато обнаружил, что моя жизнь — это непрерывный круговорот рутины, грязной работы, риска и тяжелого труда, которые не поддаются описанию, и ушедший ковбой ни в коем случае не заслуживает того некролога, который сочиняют для него писатели, заботящиеся о своих прибылях»[370].
Стоит ли говорить, что зима 1886/87 г. стала ни с чем не сравнимым испытанием как для людей, так и для животных. Не прекращались сильные бури и бьющие все рекорды холода. К середине января в «бесснежной» долине реки Паудер на ранчо у Мортона Фрюэна выпало почти 90 см снега, а температура опустилась до ‒20 °C[371]. Снег и холод неумолимо сменялись новым снегопадом и еще более сильным морозом. Зима казалась бесконечной даже тем, кто зимовал в Шайенне или Медоре, где однообразное времяпровождение скрашивалось посещением салунов и борделей. И когда Большой падёж закончился, воображение людей поразила не только гибель скота. Погибло также около 320 человек: ковбои и переселенцы, оказавшиеся в ловушке из-за сильных снегопадов, заблудившиеся в снежных заносах во время пеших или конных переходов, а также умершие от голода и холода в уединенных хижинах и линейных лагерях.
Для инвесторов в скотоводческие хозяйства это стало катастрофой. «С такими простыми и беспроигрышными вещами всегда случается что-то ужасное»[372], — писал в своей биографии Харольд Норман Хайат, один из первых поселенцев Монтаны. Это был тот самый случай. «Как лопнул пузырь компании Южных морей{131}, как исчезло увлечение голландскими тюльпанами, так и скотоводческая афера не выдержала снежной зимы, — писал шотландец Джон Клей. — Все рухнуло под яростным натиском субарктической зимы, который усугубила летняя засуха. Можно было годами после этого бродить среди мертвых кустов по берегам наших речек. В борьбе за выживание скот содрал с них кору, подобно легионам бобров за работой»[373].
Известия о катастрофе просачивались удивительно медленно — даже когда ужасная зима с массовым падежом скота подошла к концу. Многие местные газеты являлись рупорами скотоводческой отрасли и имели обыкновение замалчивать, преувеличивать или искажать факты, поэтому в течение длительного времени никто не догадывался, насколько серьезным оказался ущерб. Журналисты не хотели сообщать правду и тем самым подвергать риску и без того
