Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

— Так сегодня ж пятница, синьор, — ответил тот и сочувственно улыбнулся.

— Ох, и вправду! — воскликнул Винни, хотя прекрасно знал об этом.

— Дайте мне что-нибудь рыбное, — сказал мужчина девушке, а потом с видом старого приятеля осведомился о здоровье ее матери, которая в последние дни болела.

Бернстайн был не в силах оторвать взгляд от этого мужчины. Он не мог есть это мясо и сидел, жуя хлеб и ощущая растущее желание подойти к нему и поговорить с ним. Его это удивило: он счел, что в этом желании было что-то нездоровое. Все это место — сам городишко, облака прямо на Улицах, разреженный воздух — казалось ему галлюцинацией. Он откуда-то знал этого человека. Он был уверен, что знает его. Совершенно очевидно, это было невозможно. И тем не менее существовало нечто, выходящее за рамки возможного, в чем он был абсолютно убежден, как бывают убеждены в чем-то пьяные, и заключалось оно в том, что если бы он осмелился, то смог бы свободно заговорить с этим человеком по-итальянски. Это было впервые с того момента, как он покинул Америку, — он вдруг перестал ощущать себя не в своей тарелке от путешествия и от того, что путешествует. Сейчас ему казалось, он чувствует себя так же уверенно и свободно, как Винни. Он вполне мог представить себе внутренность кухни; он мог на удивление четко видеть, на что может быть похоже лицо повара, и точно знал, где висит подобие засаленного фартука.

— Что это с тобой? — спросил Аппелло.

— А почему ты спрашиваешь?

— Да ты так смотришь на него…

— Мне хочется с ним поговорить.

— Ну так поговори. — Винни улыбнулся.

— Я ж не говорю по-итальянски, сам ведь знаешь.

— Тогда я его спрошу. Что ты хотел ему сказать?

— Винни… — начал было Бернстайн и замолк на полуслове.

— Что? — спросил Аппелло, наклоняясь ближе и глядя вниз, на скатерть.

— Разговори его. Говори о чем угодно. Давай!

Винни, явно наслаждаясь странным эмоциональным всплеском, поразившим его приятеля, обернулся в сторону мужчины, который уже ел — аккуратно, но с видом огромного удовлетворения.

— Scusi, signor[61].

Мужчина поднял взгляд.

— Я сын итальянца, но из Америки. Мне бы хотелось поговорить с вами. Мы здесь совсем чужие.

Мужчина, продолжая с удовольствием жевать, кивнул с дружеской и немного удивленной улыбкой и поправил висящий на соседнем стуле пиджак.

— Вы здешний?

— Да, живу неподалеку.

— И как тут у вас идут дела?

— Плохо. Тут всегда было плохо.

— А где и кем вы работаете, можно узнать?

Мужчина тем временем прикончил свою порцию. Допил большим глотком вино, встал и принялся одеваться, туго затянул галстук. Одевшись, он пошел к ним — медленно, сильно раскачиваясь на ходу, словно старался экономить силы.

— Я продаю одежду, и людям, и в магазины, какие тут есть, — сказал он. Он подошел к столу, на котором лежал его пакет, осторожно перевернул его и принялся развязывать.

— Он одеждой торгует, — сказал Винни Бернстайну.

У Бернстайна начали краснеть щеки. С того места, где он сидел, ему была видна широкая спина мужчины, чуть нагнувшегося над пакетом. Он видел только руки, развязывающие узел, и уголок левого глаза. Вот мужчина развернул пакет, отложил бумагу в сторону и достал два узла, аккуратно разгладив на столе слежавшиеся складки бумаги, как будто эта коричневая упаковочная обертка на самом деле была дорогой кожей, которую не следует грубо и резко сгибать и портить. Официантка вышла из кухни, неся в руках огромный круглый хлеб, по меньшей мере фута в два поперек. Она отдала его мужчине, и он положил его поверх вороха одежды, и на губах Бернстайна мелькнуло очень слабое подобие улыбки. Мужчина снова завернул сверток в бумагу и обвязал веревкой, затянув узел, и Бернстайн издал короткий смешок, смешок облегчения.

Винни поглядел на него, уже улыбаясь, готовый засмеяться вместе с ним, но еще не понимающий, в чем дело.

— Что такое? — спросил он.

Бернстайн перевел дыхание. На его лице и в голосе появилось выражение некоего триумфа и вновь возникшая Уверенность, даже превосходство.

— Он еврей, Винни, — сказал он.

Винни обернулся и снова посмотрел на мужчину.

— С чего ты взял?

— С того, как он заворачивает узел. Он это делает точно так, как делал мой отец. Да и дед тоже. За этим стоит вся история евреев — им ведь вечно приходилось спешно увязывать вещи в узлы и бежать куда подальше. Никто другой так аккуратно и тщательно не умеет увязывать узлы. Это еврей, который увязывает веши в узел. Спроси, как его зовут.

Винни был страшно доволен.

— Синьор, — обратился он к мужчине самым дружелюбным тоном, какой обычно берег для общения с членами семьи, любой семьи.

Мужчина, который в этот момент заталкивал конец веревки под складку бумаги, обернулся к ним с доброй улыбкой.

— Могу я узнать, как вас зовут?

— Как меня зовут? Мауро ди Бенедетто.

— Мауро ди Бенедетто! Ну конечно! — Винни рассмеялся и посмотрел на Бернстайна. — Это же Маврикий Блаженный. Или Моисей.

— Скажи ему, что я еврей, — попросил Бернстайн, и в его глазах блеснула решимость.

— Мой друг — еврей, — сообщил Винни мужчине, который теперь пристраивал пакет у себя на плече.

— Да? — переспросил он, смущенный этой неожиданной откровенностью. И замер, бессмысленно улыбаясь и вежливо ожидая продолжения, словно подозревал, что за этим признанием таится некая сложная, чисто американская мысль, которую и он должен понять.

— Он judeo, друг мой.

— Judeo? — переспросил мужчина, и в его улыбке по-прежнему сквозило желание понять эту возможную шутку.

Винни заколебался, удивленный этим пристальным взглядом, полным непонимания.

— Judeo, — повторил он. — Из библейского народа.

— О да, да! — Мужчина закивал с облегчением, довольный, что его не поймали на невежестве. — Ebreo, — поправил он Винни. И приветливо кивнул Бернстайну, хотя, кажется, так и не понял, чего они от него ждут.

— Он понимает, что это значит? — спросил Бернстайн.

— Ну да, он же сказал «еврей»; но тут, кажется, нет никакой связи… — Он обернулся к мужчине: — Синьор, а почему бы вам не выпить с нами стаканчик вина? Идите сюда, садитесь с нами.

— Спасибо, синьор, — ответил тот, и было видно, что он высоко оценил это предложение. — Только мне надо к закату вернуться домой, а я уже и так немного задержался.

Винни перевел его слова, и Бернстайн попросил его узнать, почему ему так необходимо вернуться домой до заката.

Мужчина, по-видимому, никогда раньше не задумывался над подобным вопросом. Он пожал плечами, засмеялся и ответил:

— Не знаю. Я всю жизнь возвращаюсь по пятницам домой к ужину, и мне нравится возвращаться в дом до заката. Наверное, это просто привычка. Мой отец… Понимаете, мне нужно совершить обход по определенному маршруту. Сперва я обходил его с отцом, а тот — со своим отцом. Нас тут знают уже давно, много поколений. И мой отец всегда возвращался домой по пятницам до захода солнца. Как я понимаю, такая в семье сложилась традиция.

— Shabbas[62] начинается в пятницу вечером после заката, — сказал Бернстайн. Винни перевел. — Он даже свежего хлеба прихватил домой, чтоб отметить шаббат. Говорю тебе, он еврей. Спроси его, ладно?

— Scusi, signor. — Винни улыбнулся. — Мой друг хочет узнать, не еврей ли вы.

Мужчина удивленно поднял густые брови — он был не только озадачен, но и как будто даже польщен тем, что его приняли за нечто экзотическое.

— Я? — переспросил он.

— Я не имею в виду — американский еврей, — сказал Винни, полагая, что понял смысл взгляда, который мужчина бросил на Бернстайна. — Ebreo, — повторил он.

Мужчина покачал головой, как бы немного сожалея, что не может ответить утвердительно.

— Нет, — сказал он. Он уже был готов уйти, но хотел продолжать то, что явно было для него самым интересным разговором за все последние недели. — А они католики? Эти евреи?

— Он спрашивает, не католики ли эти наши евреи.

Бернстайн откинулся на спинку стула, в глазах его застыло сложное выражение — он был очень удивлен. Винни ответил мужчине, а тот снова посмотрел на Бернстайна, словно желая получше разобраться в этой странности, но долг звал его в путь, и он пожелал им всяческих успехов и попрощался. Он прошел к двери в кухню и поблагодарил девушку-официантку, добавив, что буханка свежеиспеченного хлеба будет греть ему спину на пути вниз с этой горы, отворил дверь и вышел на ветер, дувший вдоль улицы, и на солнечный свет, помахав им на прощанье рукой, и пошел прочь.

А они, возвращаясь к машине, все продолжали в изумлении обсуждать происшедшее, и Бернстайн еще раз рассказал Винни, каким образом его отец всегда заворачивал пакеты и свертки.

— Может, он не знает, что он еврей, но как это он не знает, кто такие евреи и какие они? — задумчиво произнес он.