Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер

Сейчас они шли по направлению к церкви. Бернстайн за все это время так и не нашел в себе сил хоть что-то сказать. Чрезвычайно возбужденное состояние этой женщины, ее столь искренние, бьющие через край, дикие эмоции его просто испугали. И все же, глядя на Аппелло, он с изумлением отметил, что его друг не вынес из этого ничего, кроме какого-то спокойного удовлетворения, словно его тетка вела себя совершенно нормальным образом. Он смутно припомнил себя ребенком, когда навещал свою тетку в Бронксе, женщину, которая не поддерживала с их семьей никаких связей и никогда еще до этого его не видела. Он вспомнил, как она кормила его, насильно, как щипала его за щеки и все улыбалась и улыбалась всякий раз, как он поднимал на нее глаза; при этом он, однако, твердо знал, что эта их встреча никак не связана с их кровнородственными отношениями; да и не может такого быть, чтоб он ощутил этот голос крови, даже если на следующем углу он прямо сейчас встретит женщину, которая заявит, что принадлежит к его семье. Уж если он что-то и ощутит, то желание поскорее убраться от нее прочь, хотя вообще-то он всегда умел находить общий язык с родственниками и вовсе не испытывал по отношению к ним обычного снобизма. Когда они вошли в церковь, он сказал себе, что, видимо, не включился полностью в их отношения, но для него по-прежнему оставалось загадкой, почему это его так беспокоило; он даже ощутил раздражение на Аппелло, который в данный момент расспрашивал священника о местонахождении гробниц древних Аппелло.

Они спустились в сводчатое подземелье церкви — каменный пол его был частично залит водой. Вдоль стен, а также во всех извилистых коридорах, расходящихся от центрального холла, тянулись гробницы, столь древние, что даже свет свечи не помогал разобрать полустертые надписи на них. Священник с трудом вспомнил о существовании склепа Аппелло, но не имел понятия, где он находится. Винни переходил из одного помещения крипты в другое, держа в руке свечу, которую купил у священника. Бернстайн ждал в начале коридора, стоял там, нагнув шею, чтобы не касаться шляпой потолка. Аппелло нагнулся больше, чем прежде, и теперь сам выглядел как монах, как хранитель древностей — постепенно растворяющаяся в темноте фигура человека, напрягая зрение изучающего во тьме веков надписи на камне в попытке отыскать собственную фамилию. Он никак не мог ее найти. Ноги у них промокли. Спустя полчаса они покинули церковь. Наверху им пришлось отражать атаки дрожащих от холода мальчишек, продающих грязные открытки религиозного содержания, которые ветер так и норовил вырвать у них из рук.

— Уверен, что это где-то здесь, — сказал Аппелло возбужденно и восхищенно. — А ты не хочешь поискать вместе со мной, а? — с надеждой спросил он.

— Тут недолго и воспаление легких заполучить, — ответил Бернстайн.

Они дошли до конца переулка. По пути миновали несколько магазинчиков, перед которыми висели розовые туши ободранных ягнят, головой вниз и неуклюже выставив ножки над тротуаром. Бернстайн пожал одному такому ногу и изобразил перед Винни сценку в стиле Чаплина — представил, как им тут встретился монсеньор епископ, который протянул ему руку для рукопожатия и обнаружил в своей ладони ледяную ножку ягненка. Чаплину такое не снилось. В конце переулка они обозрели бескрайнее небо и бросили с высоты холма взгляд на Италию, расстилающуюся под обрывом.

— Они, наверное, даже верхом отсюда спускались, в полном вооружении, в латах. Аппелло, я имею в виду, — восторженно сказал Винни.

— Ага, так оно, видимо, и было, — отозвался Бернстайн. Представив себе Аппелло в латах, он сразу же расхотел и дальше поддразнивать приятеля. Он чувствовал себя одиноким, брошенным, таким же забытым, как иссушенные солнцем меловые склоны колоннообразного холма, на котором он сейчас стоял. В его-то семействе рыцарей уж точно не было.

Он вспомнил, что рассказывал отец про свой родной город в Европе, про общественную бочку с водой, про городского сумасшедшего, про местного барона, жившего неподалеку. Это было все, что он помнил, и это не вызывало никакого чувства гордости; да и не было в этом ничего такого, чем можно было бы гордиться. «Но я ж все-таки американец», сказал он себе. И все же вовсе не это так привлекало его в страстных поисках Аппелло. Он взглянул на профиль Аппелло и ощутил, с какой теплотой во взоре тот разглядывает Италию. И подумал, что вряд ли хоть один американец ощущал бы то же самое в Штатах. Сам он никогда в жизни не испытывал такого сильного чувства, когда знаешь, что прошлое может быть столь густо заселено людьми, целыми их поколениями, столь живо, а именно такое ощущение возникло у него всего час назад, когда они были у тетки Винни. Общественная бочка с водой, городской сумасшедший, местный барон, живший неподалеку… Это не имело никакого отношения к нему. Но, стоя сейчас тут, он почувствовал вдруг, что от него отрезали, оторвали часть его самого, и с легким недоумением подумал, что, наверное, так чувствует себя ребенок, узнав, что родители, которые его вырастили, не родные ему и что он появился в их доме не из тепла любви, а с улицы, с открытого для всех и забитого неорганизованными толпами пространства…

Они поискали и нашли ресторан, где можно было поесть, — на другом конце города, прямо над обрывом. Внутри ресторан оказался одной огромной комнатой с пятнадцатью или двадцатью столиками; передняя стена сплошь состояла из окон, выходящих на равнину внизу. Они уселись за стол и стали ждать, когда кто-нибудь появится. В ресторане было холодно. Они слышали вой ветра, бьющего в оконное стекло, но облака, плывшие на уровне глаз, двигались медленно и невозмутимо. Молодая девушка, видимо, дочь владельца, вышла из кухни, и Аппелло стал расспрашивать ее о предлагаемых блюдах. Дверь с улицы отворилась, и вошел мужчина.

У Бернстайна возникло чувство, что в нем сквозило нечто знакомое, хотя сперва он не мог понять причину этого ощущения. Мужчина был похож на сицилийца — круглое, землисто-темное лицо с высокими скулами и широкой нижней челюстью. Он чуть не засмеялся в голос — ему вдруг пришло в голову, что он мог бы поговорить с этим мужчиной на итальянском. Когда официантка ушла, он сказал об этом Винни, который теперь тоже уставился на пришельца.

Почувствовав на себе взгляды, тот оглянулся на них, глаза его весело блеснули, и он сказал:

— Buon giorno[60].

— Buon giorno, — ответил Бернстайн, отделенный от него четырьмя столами, и осведомился у Винни: — Почему это у меня такое чувство, будто я с ним знаком?

— Будь я проклят, если я знаю! — Винни радовался, что теперь может присоединиться к другу в таком веселом занятии.

Они смотрели на мужчину — он явно здесь столовался. Положив большой пакет, что принес с собой, на соседний стол, он снял шляпу и пристроил ее на стул, пиджак повесил на другой стул, жилет — на третий. Зрелище было такое, словно он из собственной одежды создает себе сотрапезников. Он был среднего возраста, в самом расцвете сил и весь в морщинах. Его одежда казалась американцам какой-то странной смесью. Пиджак был такой, как у всех здесь, — тесный, черный, жеваный, покрытый меловой пылью. Штаны темно-коричневые, из очень толстой материи, как у местных крестьян, а ботинки из очень толстой кожи и с загнутыми вверх мысками. Но он носил черную шляпу, что было необычно для здешних мест, где все ходили в шапках, и он был при галстуке. Перед тем как ослабить его узел, он вытер руки; галстук был в полосочку, желтый с синим, шелковый, хотя в этой части мира галстук было купить просто негде, да никто их тут и не носил. И глаза его смотрели не как у крестьянина — в них не было характерной обращенности внутрь; не было и простодушия и наивности, которые они замечали во взглядах встречных мужчин.

Официантка вернулась с двумя тарелками жареной баранины для американцев. Мужчина этим заинтересовался и посмотрел через стол на мясо и на иностранцев. Бернстайн бросил взгляд на едва обжаренную плоть и сказал:

— Да из него шерсть торчит.

Винни позвал девушку, когда она уже направлялась к новому посетителю, и указал на шерсть.

— Но это же овечья шерсть, — просто объяснила она.

— Ох! — Оба притворились, что начали резать розоватое мясо.

— Лучше бы вам было не заказывать сегодня мясо, синьор.

Мужчина вроде как был несколько озадачен, но было не совсем понятно, не чувствует ли он себя немного оскорбленным.

— Это почему же? — спросил Винни.

— Так сегодня ж пятница, синьор, — ответил тот и сочувственно улыбнулся.

— Ох, и вправду! — воскликнул Винни, хотя прекрасно знал об этом.

— Дайте мне что-нибудь рыбное, — сказал мужчина девушке, а потом с видом старого приятеля осведомился о здоровье ее матери, которая в последние дни болела.

Бернстайн был не в силах оторвать взгляд от этого мужчины. Он не мог есть это мясо и сидел, жуя хлеб и ощущая растущее желание подойти к нему и поговорить с ним. Его это удивило: он счел, что в этом желании было что-то нездоровое. Все это место — сам городишко, облака прямо на Улицах, разреженный воздух — казалось ему галлюцинацией. Он откуда-то знал этого человека. Он был уверен, что знает его. Совершенно очевидно, это было невозможно. И тем не менее существовало нечто, выходящее за рамки возможного, в чем он был абсолютно убежден, как бывают убеждены в чем-то пьяные, и заключалось оно в том, что если бы он осмелился, то смог бы свободно заговорить с этим человеком по-итальянски. Это было впервые с того момента, как он покинул Америку, — он вдруг перестал ощущать себя не в своей тарелке от путешествия и от того, что путешествует. Сейчас ему казалось, он чувствует себя так же уверенно и свободно, как Винни. Он вполне мог представить себе внутренность кухни; он мог на удивление четко видеть, на что может быть похоже лицо повара, и точно знал, где висит подобие засаленного фартука.