Лучший друг моего парня - Мария Манич

— Ты права. И не хочу тоже. Мне неинтересны отношения, неАнгел. Только секс. Секс с тобой был классный. Я бы трахнул тебя ещё раз, — равнодушно, словно рассуждает о погоде, говорит Мирон. — Мы бы не вылезали из постели сутками, а потом ещё и ещё трахались где придется. Около любой горизонтальной или вертикальной поверхности.

— И это продолжалось бы, пока я тебе не надоела?

— Именно так.

Он взял в себя в руки и больше не пылает яростью и ненавистью. Успокоился. И снова стал собой. Надменным Гейденом, который получает всё что захочет. Меня он уже получил. Что-то ему мешает и тянет назад ко мне. Но думаю, он и с этим магнитом справится отлично.

Мирон умеет стряхивать с себя людей и перешагивать через них.

— Тогда какое ты имеешь право от меня что-то требовать, Мирон? Влезать в мою жизнь? Ты выбор сделал, я тоже. Остаюсь с Сашей… мне так будет лучше. И тебе тоже.

— Ты права — не имею. Я просто пытаюсь тебя предупредить. Кто ещё это сделает?

— Никто. У меня никого, — произношу глухо, опускаю глаза рассматривая свои короткие ногти.

Я одна. Мне одиноко. И какой бы сильной ни старалась быть, мне хочется простого человеческого тепла. Плеча рядом, за которое можно спрятаться и на которое можно опереться, поднимаясь с колен.

Это одна из причин, почему я так цепляюсь за чету Соколовых и их сына. Это одна из причин, почему моё сердце ноет и хочет любви от Мирона.

Я опять отворачиваюсь к окну, вонзаю зубы в нижнюю губу и зажмуриваюсь.

— Вот и всё.

— Вот и всё. Игра закончилась, Ангелина, — тихо произносит Гейден, запуская ладонь в волосы, отводит упавшие пряди назад, смотрит прямо перед собой. — Мы оба проиграли.

— Нет, — качаю головой, хватаясь за ручку на двери. — Проиграла только я, потому что влюбилась в бессердечное чудовище.

Я только что призналась ему в чувствах. Обнажила душу, а в ответ получила очередную презрительную усмешку и ледяной прожигающий насквозь равнодушный взгляд.

Мирон Гейден не умеет любить. Его забота мнимая. Он не умеет чувствовать ничего. Эмоционально пуст. Холоден как лёд. Порочен как дьявол. Мой личный палач.

— Пока. — Дёргаю ручку на себя, толкаю дверь и выбираюсь из машины на влажный воздух.

— Пока, — летит в спину.

Чувствую, как Мирон смотрит мне вслед, но не собираюсь поддаваться искушению и оборачиваться. Держу спину ровно, прижав к груди ладонь, там, где под рёбрами зияет дыра.

Холодный ветер подхватывает мои волосы, и они тёмными прядями-щупальцами застилают лицо.

Я справлюсь. Я сильная. И плакать больше не буду. Лишь чуть-чуть. Пока сверху капает дождь, смешиваясь с моими слезами.

Защищаю курсовую одной из последних. Пока жду своей очереди за столом, за которым мы часто сидели с Мироном, постоянно бросаю взгляд на его пустующее место. Боюсь, как бы он не вошёл в аудиторию и не сел рядом как ни в чем не бывало. Но Гейден так и не появляется.

Добираюсь до дома и падаю лицом вниз на кровать, игнорирую смех Марины и её парня в соседней комнате. Скоро я съеду. Лежу неподвижно несколько часов, пока не проваливаюсь в сон. Просыпаюсь от настойчивого звонка Соколовой.

Саша пришёл в себя, и его можно и нужно навестить.

Что я и делаю на следующее утро перед учёбой. Увидев меня, Соколов закрывает глаза и делает вид, что спит, всё время пока я нахожусь в палате. Может, это и к лучшему.

Тем же вечером от матери Саши мне на карту падает ещё одна «материальная помощь». И жить становиться чуть легче, хотя тошнотворное ощущение грязи никуда не девается, лишь усиливается.

Гейден не появляется на учебе несколько дней. Щадит моё эмоциональное состояние? Или пустился во все тяжкие? Нашел себе новую игрушку? Или пошёл в тот клуб, где мы впервые встретились, и купил себе ещё одну девственницу в личное пользование?

Ответ на эти вопросы я получаю через неделю после нашего разговора у него в машине.

Я сижу у Саши в больнице. Он продолжает игнорировать моё присутствие, что мне только на руку.

Иногда я подаю ему стакан с водой или сажусь рядом и сплетаю наши пальцы, когда в палату заглядывают медсестры.

Все умиляются нашей ненастоящей любви.

Я не задаю Соколову вопросов о том, кто с ним был в машине, и он ничего не спрашивает о том парне. Между нами целая пропасть недосказанного, но никто не хочет говорить вслух о неприятных темах. Дело в Мироне. Но его мы тоже не обсуждаем. Будто той ужасной ночи на трассе и не было. Будто всё закончилось тогда, в «майбахе», когда я взяла платиновую карточку.

Устроившись на диванчике в другом конце палаты с ноутбуком на коленях, готовлюсь по лекциям к будущей сессии. На почту падает письмо, навожу курсор и не успеваю щёлкнуть по нему мышкой.

— Иди сюда, — сипло произносит Соколов.

Поднимаю на него взгляд.

Его торс перемотан бинтами. Одна нога в гипсе. На лице пара ссадин и гематом. Но его жизни больше ничего не угрожает.

Он больше не сюсюкается со мной, не зовёт меня «малыш» и даже по имени очень редко, только при матери или медицинском персонале. Поэтому я встаю с места и без лишних вопросов подхожу к своему «любимому парню».

— Что такое, «малыш»? — произношу ласково, касаясь кончиками пальцев его волос.

Соколов отклоняет голову и еле заметно морщится. Не отвечая, протягивает мне свой телефон, и я чувствую, как сжимается ни на секунду не перестававшее ныть сердце.

На коротком видео, выгруженном в социальную сеть, Мирон вальяжно устроился на кожаном диване в каком-то клубе. Неоновые огни блуждают по его лицу и телу. Он пьян. На нём чёрная расстёгнутая рубашка, знакомый браслет с бусинами на правой руке и несколько колец, нанизанных на длинные пальцы.