Девятный Спас - Анатолий Брусникин

— Это дела обыкновенные, не столь важные, — просто и серьёзно заговорил князь-кесарь. — О другом речь. Скажи-ка, Александр Васильич, всё ли ладно в твоей пленипотенции? Сам ведаешь, к какому большому делу поставлен.

Посерьёзнел и гвардии майор. Понял, что беседа будет не пустая, не бальная.

— Ещё б не ведать. Мне о том Пётр Алексеевич в каждом письме поминает. Гляди, мол, Сашка, всё мое будущее тебе вверил. Стараемся, Фёдор Юрьич, как можем. Суди сам…

И стал рассказывать, что Ромодановскому по большей части и так было известно. Цесаревич над моленными книгами теперь просиживает не то, что ране, а не долее часу в день. Собственноручно составил прожект по укреплению московских фортеций на случай шведского нашествия. Ныне пишет государю большую записку об укумплектовании гарнизона и вызывается сам ехать за рекрутами. А недавно вернулся из Вязьмы, где осматривал военные магазины для карательного отряда против донских смутьянов. И чужих людей теперь дичится меньше — вон каким лебедем с Витвортихой польского выплясывает.

Князь-кесарь удовлетворённо кивал. Что правда, то правда, переменился Алексей Петрович. Вот что значит — попал в хорошие руки. Если так дальше пойдёт, не сойдёт держава с нового пути и после царя Петра, дай ему Боже долгого правления.

Несколько успокоенный, Ромодановский рассказал гофф-оберкамергерру об опасных слухах — без угрозы, а предупреждательно: послеживай-де, чтоб подозрительные людишки близ дворца не шастали, а буде появятся — хватать и доставлять к соседям, в Преображёнку.

Гвардии майор предостережению внял, как должно — омрачился и затревожился. Сплетни о благоволении наследника к стрелецким каверзам бросали тень и на него.

Оркестр ударил менуэт, ещё громче, чем играл польского. Государственные мужи закривились. Люди они были дородные, солидной диспозиции и танцев не любили. Хорошо государя нет, а то заставил бы всех, не разбирая чина и возраста, пуститься в пляс.

— Пожалуй сюда, Фёдор Юрьевич, тут потише, — показал Кирьяков куда-то за портьеру. — У меня там запасена настоечка на китайском корне. То-то хороша.

С ботфортами Алёша управился решительно, по-военному. Вышел в сени, потихоньку отхватил от бархатной портьеры шпажным клинком два хороших лоскута. Разулся, обмотал ноги, как портянками, снова вдел — то, что надо. Хоть скачи, хоть пляши.

Портупею со шпагой только надо было где-то пристроить. С оружием на боку не танцуют. Где мажордом? Его забота.

Мажордом случился неподалёку. Он стоял у зеркала, разговаривая с каким-то человеком в длинном пыльном плаще и большой треугольной шляпе с белым пером, надвинутой на лицо, так что видны были только огромные навощённые усищи.

— Как приятно встретить земляка! — воскликнул пыльный человек, хлопнув мажордома по плечу, и в подтверждение удовольствия призвякнул шпорой на сапоге, тоже сером от дорожного праха. Говорил он на швабском диалекте, хорошо знакомом Попову по давнишнему обитательству в городе Штутгарте — ещё во времена незабвенного кавалера Гамбы.

— И мне приятно, — пророкотал Шлегер тоже по-швабски. — Но вызвать к вам господина посланника я никак не могу. Он занят с кронпринцем и фюрст-кесарем. Лучше обождите здесь. — Усач заметил Алёшу. — Вам, кажется, хочет что-то сказать этот господин.

— Это не господин, а русская свинья, — отрезал мажордом, не обернувшись. — Пять минут назад он отрезал кусок от дорогой шторы венецианского бархата, мне доложил об этом слуга. Пускай подождёт… Не таращите так глаза. Он нас не понимает. Туземные офицеры иностранных языков не знают.

Обозлившийся гвардии прапорщик уже открыл рот, чтобы доказать наглецу обратное, но пыльный подбавил ещё больше масла в огонь. Приподняв со лба угол шляпы, он смерил Алексея презрительным взглядом круглых и тусклых, как оловянные пуговицы, глаз:

— А, так это русский. Мне рассказывали, что здешние дворяне не имеют представления о чести. Они даже не дерутся на дуэли, потому что не владеют шпагой. Правда ли, что если отхлещешь какого-нибудь лейтенанта или даже капитана хлыстом по физиономии, он не вызовет тебя на поединок, а побежит жаловаться начальству?

Про мажордома Алёша сразу забыл. Во-первых, холоп есть холоп, хоть бы даже в парике. Что с него возьмёшь? Во-вторых, ты его в рожу, а он про штору наябедничает. В-третьих, надобность в мажордоме отпала, потому что отдавать портупею гвардии прапорщик временно раздумал.

Сейчас поглядим, кто тут не владеет шпагой и у кого чести нет.

Притворно зевнув, он отошёл в сторонку. Стал ждать, пока Шлегер уйдёт по своим мажордомьим делам. За собеседниками прапорщик наблюдал в зеркало. Сердце билось часто, сердито. Ногти сжатых пальцев впивались в ладонь. Швабы ещё немножко поговорили, посетовали, что приходится служить на чужбине иноземным владыкам.

— Заметьте, честно служить, — поправил усач. — Лейтенанта фон Мюльбаха еще никто не попрекал, что он зря получает свое жалованье. Я доскакал сюда из Литвы за десять дней! Явился в резиденцию — слуга говорит, господин посланник будет только утром. Въезжайте в ворота, отдохните. Кой чёрт «утром»! Приказ есть приказ. Раз велено передать депешу безотлагательно, из рук в руки, лейтенант фон Мюльбах сдохнет, а передаст! Выяснил, куда отправился господин посланник, развернул коня и сразу сюда. С седла не сошёл, воды не выпил!

— Как же вы отыскали Преображенское? В чужом городе, без провожатого, ночью? — вежливо удивился Шлегер. Лейтенант фон Мюльбах самодовольно тронул ус.

— О, я решал задачи и потруднее. От Nemetskaja Sloboda все время берегом реки, пока слева не засияют огни дворца — так мне было сказано. И вот я здесь. Пока не дождусь его превосходительства, с места не сойду.

Мажордома, наконец, позвали.

— Ждите, ждите, — сказал он на прощанье. — Рано или поздно экселенц обязательно выйдет в уборную или подышать воздухом.

Теперь, когда оскорбитель, наконец, остался один, пришло время преподать ему маленький урок. Попов, подбоченясь, подошёл к немцу, остановился.

Тот смерил Преображенского офицера презрительным взглядом.

— Что уставился, московитская свинья?

А по-русски прибавил:

— Сдороф буди, маладетц.

И загоготал, довольный своим остроумием. Тогда Алёша не на швабском, а на чистейшем немецком, каким при венском дворе говорят:

— Кто оскорбляет втихую — сам трусливая свинья. И коли свинья не хочет попасть на вертел, пускай встанет на четвереньки и прохрюкает извинение.

Сказал — самому понравилось. Вот что такое истинное остроумие! Любо-дорого было посмотреть, как побагровела физиономия лейтенанта, как захлопали оловянные зенки.