Дорога в два конца - Василий Масловский

— Куда спешить. Да и зачем девке руки вязать. Война.

— И то верно.

Окаменелая после первых дождей дорога поверх балки загремела под копытами. Подъехал Петр Данилович на бедарке — двухколесной тележке. Кулаком разгреб разом усы по сторонам, остановился.

— Домой, сынок?

Дорогой Петр Данилович вздыхал, почмокивал на лошадь, поднимал голову, считал разметанные ветром облака.

— Виктор опять про жену с дитем спрашивает, — напомнил Петр Данилович о вчерашнем письме и глянул значительно на Андрея.

— Читал, — ответил Андрей на отцов взгляд.

— Что ж отписывать?

— А ничего. Не заметил, и все.

— А как еще спросит? — Отец круто повернулся к сыну, уперся взглядом в переносицу. — Еще спросит?

— Все одно правды не пиши, батя. Тяжко носить ее, эту правду, на войне. Пускай надеется! Зараз многие надеждой и живут.

Отец отвернулся, посопел, выражая не то согласие, не то протест.

— Что ж, подождем, посмотрим.

И больше до самого дома не обмолвились ни словом.

— Матери помоги. Она сегодня дома осталась, — придержал Петр Данилович маштачка у двора, подождал, пока сойдет Андрей, хлестнул коня кнутом. На ходу уже, откинувшись назад: — Матери скажи: вернусь к обеду.

За горячкой работ и беды вроде бы забывались, пока не голоснут во дворе каком: «Да на кого ж ты покинул нас, сиротинушек!..» Там где-то смерть метила солдат, придерживаясь непонятно какого порядка. Она имен не спрашивала. На полях оставались просто солдаты. Чьи они, узнавалось по таким вот крикам. И дворов, меченных этим криком, становилось все больше и больше.

Мать разбивала как раз грядку под лук. Разогнула спину, пальцами в земле поправила волосы под платок. Весна шла на пользу ей. Изъеденное морщинами лицо потвердело, оделось молодящим вешним загаром.

— Какая помощь? — возразила на предложение сына. — Иди отдохни. Сама управлюсь.

Андрей потрогал сапогом оголенный корень сливы-дичка у колодца. Просекались листья, одевали ветки махорчатой дымной зеленью, новили своим видом все вокруг.

Последнюю ночь сплошь до утра небо колыхали сухие летние варницы. Они как бы водили Андрея по следам детства, ставя зарубки в памяти, и напоминали, что его детство уже отполыхало. Бегал он когда-то в короткой рубашонке по улицам хутора, купался в речке и катался на конях вместе с ребятами, а в сумерках на задворках и за околицей хутора им чудилось много туманного и загадочного из того, что впереди у них. Теперь туманное и загадочное обернулось войной, с жестокостью и смертями.

Забылся на зорьке, и тут же разбудили соловьи, не смыкавшие глаз всю ночь. Первые теплые зори зевать грешно. Соловьи это тоже знали. Андрей потянулся всласть, вдыхая кислое тепло кожуха и чувствуя под собою сбитую в колтун одежду. Когда доведется еще так?..

Отъезд был тяжким. Провожали всем хутором. Мать пришлось отпаивать, натирать виски. Не таясь, навзрыд плакала Ольга, шатаясь и держась за грядушку брички. Знали все, куда провожают. Отец стоял без шапки, молчал, а по щекам, путаясь в щетине и морщинах, катились горошины слез. Хлюпали носами и хуторяне. Кто оплакивал уже известное, а кто терзался перед неизвестным.

Тягостно. Мать увели в хату, рвала на себе волосы, кидалась под колеса брички. Андрей не узнавал, не видел ее такой, и не приведи бог еще видеть когда-нибудь.

Старик Воронов ударил по лошадям, и бричка загремела.

Сквозь мутную пелену в глазах Андрей провожал уплывавшие за горизонт дома, вербы, тополя. Дальше всех провожал его лобастый курган Трех Братьев. Но вот старик гейкнул на разморенных ранним теплом лошадей, обрезало и его горбатым лезвием молодых яровых хлебов по косогору.

Глава 3

— Эй, зятьки! Шевелись!

В поредевшей темноте на земляных нарах в землянке заворочались, зарычали, стукнули сапогами о пол.

— Остальных поднял?

— Поднял, поднял, товарищ лейтенант. Машина ждет.

— В Ивняки?

— В Ивняки.

— Гляди, майор, и вправду зятьками станем.

Рдяное небо над лесом наливалось светом, по оврагам и у озера неистовствовали птицы. В зените опаловым озерцом застыло облачко. Весна была весною и в окопах, и в лесах, где хоронились и ждали своего часа солдаты и техника.

Поля Курщины, Белгородчины, Харьковщины подсыхали, топорщились бурьяном-старюкой в рост человека, голодно серели непаханые и несеяные. Второй год их вытаптывала война и засевала осколками и пулями. Крестьяне освобожденных деревень, истощенные и измытаренные войной, копали окопы, противотанковые рвы, строили дороги, мосты и, не имея тягла, семян, горючего, готовились сеять. Солдаты тоже зарывались в землю, готовились к своей страде, к тому, что будет, и помогали сеять крестьянам.

На ходу одеваясь и раздирая рты зевотой, на поляну, где стучала мотором полуторка, собирались заспанные танкисты. По желобку спины под гимнастерку затекала знобкая зоревая свежесть, сапоги чернила роса.

— Непорядок, лейтенант. — Скуластое рябое лицо Шляхова жирно блестело после сна. — Работаем в колхозе, а спим в лесу.

— Весной всякая тварь паруется! — гоготнули в зоревой тьме от землянок.

— А вот выложим тебя, бугая! — предупредили от машины.

В кузов полетели инструмент, ватники, поставили несколько канистр с горючим. Ноздри защекотало махоркой. Пролетел чибис к озеру, небрежно спросил мимоходом: «Чьи вы?»

— Мамкины, мамкины, — успокоил его Шляхов, поворочал круглыми, как у филина, глазами, толкнул Кленова в бок. — Подвинься.

У моста через овраг уже квохтали деды и неистово курили натощак перед работой. Вместе с саперами они укрепляли настил и ставили новые опоры. Машину бросило на объезде, загремело железо в кузове.

— Здорово, дед Карпо! — не мог проехать молча Шляхов, игриво крякнул.

— Здорово! — отозвался один из дедов. Солдатский ватник трещал под напором нестарческой спины и плечей. Кудлатая окладистая борода, как прорубь в морозный день, курилась дымом.

Километра за три до Ивняков, куда они ехали, Шляхов заметно заволновался. Ощипал, оправил одежду на себе, смуглые широкие скулы одел вишневый румянец.

— Ждет, Иван. Стоит.

На истлевшей колоде у поваленного плетня крайней избы стояла девчушка лет четырех. Босые ноги в цыпках обрызганы молозивом росы, в руках букетик бледненьких лесных фиалок.

Лейтенант забарабанил кулаком по кабине: «Останови!»

Шляхов перевесился через борт, подхватил девчушку на руки. Очутившись в кузове, девчушка кинула ему худые ручонки на чугунную шею, ткнулась холодным носиком в ухо, ойкнула, вспомнив, и протянула букетик.

— Тебе, папочка, — выдохнула шепотом. Глаза от напряжения повлажнели. Из углов выкатились две светлые слезинки.

В кузове зашевелились, задвигались. Лысенков отвернулся и полез в карман за табаком. Щетинистый кадык его подозрительно и странно задергался. Шляхов прикутал девочку ватником к себе, ножки старательно вытер полой гимнастерки, снял с головы танкошлем, сунул их туда: «Грейся!» Случилось так, что в первый приезд танкистов в село девочка выбрала именно балагура Шляхова, полезла к нему на руки, начала что-то рассказывать ему на своем торопливом детском наречии и назвала его папой. Шляхов дрогнул как-то весь, побелел даже. На Урале где-то своя такая же. Жена не выдержала, нашла себе тыловика. А все равно сердце, как голодная собака кость, огладывала тоска по обеим. И вдруг… Так и встречала девчушка Шляхова каждый день. В танковой бригаде все узнали об этом. Шляхова направляли только в Ивняки, и он каждый день вез дочке и ее матери какой-нибудь подарочек. Для подарочков старалась вся бригада — кто чем мог. Один раз Шляхов привозил ее даже в часть, в лес. Сбежались чуть ли не из всех блиндажей и землянок, смотрели на девочку, и добрее, лучше, красивее солдат в тот день, наверное, не было на всей земле. Целую неделю в лесу жили разговорами об этом событии, писали домой письма.

У двора с разинутыми, видимо, давно и надолго воротцами стояла высокая со светлыми красивыми глазами женщина. Качнулась на крепких, тронутых загаром ногах, шагнула навстречу машине, пожаловалась:

— Замучила она меня. С полночи не спит. Вы уж извиняйте. — Приняла счастливую и притихшую девочку на руки.

— Погодь! — Шляхов копнулся под собой, подал женщине узелок. — Разное. И Галочке есть. В обедях забегу.

— Женка небось в маковку зацелует. Папанька! — Жмурясь от бившего прямо в глаза солнца и дергаясь тонкой шеей при толчках машины, затрясся в смехе конопатый и рыжий до красноты Вдовиченко.

— Замолчи, зараза! Сука! — будто пружиной кинутый, враз придвинулся к нему Шляхов.

— Но-о! — сунулся между ними Кленов.

— Молодой ты еще, Вдовиченко!

— Дате по отцовской ласке тоскует. Заговорили в кузове.