Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кормовые травы
Клевер (около 250 видов)
Красн. клевер
Дикий красный — луговой
Культурн. клевер — полевой
Клеверное сено вкусно, питательно и полезно
А сколько нам открытий чудных сулила дрессировка пчел? Которые черпают нектар из длинных венчиков цветов. Мы ведь и не догадывались, что нижняя губа у них — это хоботок для слизывания нектара.
Кой-чего из этих бьющих в самое сердце историй Мишель даже куда-то пропихнул, но целиком во всем ее величии книга прогреметь не успела.
Не долетел до наших ушей «Рассказ молодой девушки», выпускницы Гидротехнического института: «Я на великой стройке коммунизма. Я — непосредственный участник тех величественных работ, которые превратят нашу землю в цветущий сад». Профукали, извините, мы и «Рассказ начинающей журналистки»: «С трепетом и волнением я поехала на великие стройки коммунизма».
Было из-за чего грустить его безутешной вдове, что все это идейное богатство осталось неразработанным: «И это такая огромная, такая невозвратимая потеря для русской литературы!»
А промежду всех этих Мишелевских дел и занятий его когда-то не так знаменитые, как он, а зато теперь куда побольше его успевающие собратья по писательскому классу начали за него хлопотать перед подтаявшими властями: считаем своим нравственным долгом… в тяжелом моральном и физическом… восстановить справедливость…
Укомплектовали воскрешающий его доброе имя сборник хорошим третьим сортом, но Мишеля уже мало чего в этой жизни волновало, кроме как денег: «Под конец жизни стал скуп. И, кроме гонорара, ничем не интересуюсь». «Мне уже на все наплевать, но я должен сам зарабатывать деньги, не могу привыкнуть к этому унижению».
Когда до крайности солидный писательский чин из бывших его дружков пропечатал его как советского классика, Мишель словно бы и не сильно обрадовался: он за 15 лет привык к мысли, что обойдется без литературы, а теперь чего?
«Неужели надо будет опять взвалить на свои плечи тот груз, от которого я чуть не сдох? А ради чего? И сам не знаю. Мне-то какое собачье дело до того, какое будет впредь человечество. Много было во мне дурости. За что и наказан.
Что же теперь? Нет, я, конечно, понимаю, что формально почти ничто не изменится в моей жизни. Но в душе, вероятно, произойдут перемены. И вот я не знаю, хватит ли у меня сил отказаться от того, что так привлекало меня в юности и что теперь опять, быть может, станет возможностью. А надо, чтобы хватило сил отказаться. Иначе не умру так спокойно, как я рассчитывал до этого чрезвычайного происшествия, какое ты вдруг учинил в моей жизни своей статьей обо мне».
И другому крупному покровителю:
«С грустью подумал, что какая, в сущности, у меня была дрянная жизнь, ежели даже предстоящая малая пенсия кажется мне радостным событием».
Хотя деньги за сборник он огреб вполне немаленькие, пролетариям надо было бы год за них горбатиться.
«Это, вероятно, за последние 15 лет меня так застращали.
А писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации. Снова возьмусь за литературу, когда у меня будет на книжке не менее 100 тысяч».
Одряхлевший Мишель теперь беспокоился больше о деньгах, а нестареющая душой Вера Владимировна все про любовь да про любовь, да про ревность, да про верность.
В Ленинград как раз прикатила из белой эмиграции та самая первая Мишелевская любовь с двойной фамилией, Русакова-Замысловатская, что ли, никак не запомню. И Мишель отправился с ней повидаться.
«Я искренне считала, что Надя как „первая любовь“ имеет на Михаила „больше прав“, чем я, с волнением ждала я возвращения Михаила, вернулся он совсем равнодушный и спокойный, „Надька меня раздражает“, теперь я оставалась единственной „любовью его юности“».
А потом наконец взял свое материальный подход:
«Впал он в такую хандру, в такое уныние, безразличие, равнодушие ко всему на свете, какого, пожалуй, у него не было никогда за всю жизнь.
Казалось — начался какой-то страшный „распад личности“.
На вопросы, что же с ним, отвечал: „Мне плохо, мне очень плохо, меня ничто не интересует, мне ничего не хочется, ничего не надо“.
Кроме того, возобновились „спазмы“ и усилилось отвращение к еде — иногда по утрам принимался за еду со стонами, с гримасами, чуть не со слезами…
Целыми днями лежал на постели и ничего не делал — даже не читал и не раскладывал карты, как обычно…
Раза 2 даже не ходил обедать к Маришке — просил покормить его дома.
…
После Нового года он окончательно „ушел в болезнь“, стал ходить согнувшись в три погибели, „под прямым углом“, охать и стонать целыми днями и еще больше капризничать с едой».
Дальше разворачивается сплошной материализм: легкий спазм мелких сосудов головного мозга, затемненное сознание, не узнавал людей, не понимал, что ему говорят…
У меня тоже задержались от дачных записей его супруги одни только обрывки:
«Выглядел Михаил хорошо — был даже красивый. Но очень странный — часто отвечал невпопад».
«Ольга очень угодила ему пирожками — такой довольный, радостный, он говорил: „Я два пирожка съел!“»
«И все было так хорошо, и мы ни разу не поссорились, я чувствовала — у него наконец появилось полное доверие ко мне. И мне было радостно, и я говорила Ольге:
— Вот для Михаила мне интересно и приятно все делать — заботиться о нем, двадцать раз бегать вверх и вниз по лестнице мне ничуть не трудно, не утомительно…»
«Известие о пенсии радостно взволновало его. Говорил со мной много на эту тему. Говорил, как хорошо, что дали наконец пенсию, что можно будет спокойно жить, не боясь за завтрашний день».
«Стал говорить о том, как взволновала его эта приписка, что, очевидно, его заработок (получение в мае денег за госиздатовскую книжку) будет учитываться и он будет лишен на какое-то время пенсии».
«Проговорил со мной на эту тему до 3-х или 4-х часов ночи».
«Что, ты не знаешь моего характера? Разве я смогу быть спокоен, пока не выясню все?»
«За обедом покушал рыбки — жареных судачков, две даже, по моему
