Искатели - Даниил Гранин

— Не в том дело, что секретарь горкома, — поостыв, сказал Дмитрий Алексеевич. — Впрочем, секретарь горкома тоже человек и обращаться с ним надо по-человечески. В официальной обстановке можно еще как-то оправдать бестактность, а тут, согласитесь, Андрей Николаевич, это выходка, вы простите меня, именно выходка невоспитанного человека. И вообще упустить такой момент! Раз промахнешься — год не справишься.

Андрей слушал, слушал, а потом отрезал:

— Коли на то пошло, дорогие товарищи, так серьезные вопросы и решать надо по-серьезному, не в перерыв в фойе — поболтали и разошлись.

Дмитрий Алексеевич и Борисов изумленно переглянулись: «Каков, а?»

Интересно, думал Андрей, что Савин имел в виду своей последней фразой: «Обсуждение позволит выявить расстановку сил». Каких сил? Очевидно, секретарь горкома подразумевал нечто большее, чем обычное обсуждение. Предположения, одно заманчивее другого, проносились в голове Андрея. Схватиться в открытую с Тонковым, поговорить по существу в присутствии специалистов. Савин ухватил точно: дискуссия — это самое действенное средство… Надо же было в эту минуту увидеть Марину… Теперь не поправишь. Вероятно, обиделся. Написать ему: так, мол, и так, стечение обстоятельств… Чепуха, о таких вещах не пишут…

Всю дорогу Андрея мучила совесть. Он не радовался, чувствуя рядом локоть Марины, слушая ее голос. Думая о своем, он поддерживал ничего не значащий разговор, на шутки Софочки отвечал равнодушными смешками, и все это было не то, не то, не то.

Марина смеялась и украдкой наблюдала за ним, по-видимому довольная тем, что Андрей не смущал ее своим серьезным, слишком откровенным вниманием.

Они шли мимо парка.

Осень оголяла деревья, ступала по мокрым мостовым, отпечатывая свои следы красными, желтыми, багряными листьями. Ветер загонял их во дворы, в подъезды, заносил на улицы, где не росло ни одного дерева. В эти дни листья проникали повсюду, разукрашивая город пылающими пятнами красок. Их ставили в вазы вместо цветов. Они носились в воздухе, шуршали под ногами, заглушая все запахи своим горьким и свежим ароматом.

Особенно много их было здесь, вдоль ограды. Марина поймала на лету кленовый лист, положила на ладонь. Посредине листа сохранилось еще не обожженное холодом ярко-зеленое пятно. Ветер сдул листок, понес вперед.

Андрей провожал, его глазами, испытывая какое-то сложное и грустное чувство: и оттого, что встреча с Мариной произошла не так, как ему мечталось, и оттого, что сейчас он мог идти рядом с ней, нисколько не волнуясь, и думать о неоконченном разговоре с секретарем горкома. Тут еще эта Софочка… И Марина какая-то не такая, и все отравлено, скомкано. И ему вдруг вспомнился Одинцов, и та осень, и тот лист…

— До чего унылая решетка, — сказала Софочка, проводя пальцем по железным прутьям. — Решетка должна украшать.

— По-моему, она ни к чему, — возразила Марина. — Хорошо, когда сад открытый, входи откуда хочешь.

— Ах, как ты можешь! А решетка Фельтена, разве это не чудесно! А воронихинская, — верно, Андрей Николаевич? Растрелли?

Она вовсе не была такой наивной, эта Софочка. Несколько раз она искусно, почти незаметно ставила его в неловкое положение. Решетка Фельтена, он помнил, в Ленинграде у Летнего сада, а о решетках Растрелли и Воронихина он понятия не имел. Хорошо, что Марина пришла к нему на помощь.

— У Андрея Николаевича свои счеты с решетками и заборами, — засмеялась она.

Больше всего он боялся, что Марина заметит его состояние и бог знает что о нем подумает. Когда они проводили Софочку и остались вдвоем, Андрей изо всех сил старался казаться веселым; делал он это с таким неуклюжим отчаянием, что порою ему самому было совестно слышать свой громкий, неуместный смех. В мыслях царила полная неразбериха. То он издевался над собою — ради чего все это? Ради вот этой пустой болтовни? То на него накатывалась вдруг неприязнь к Марине, и Марина казалась ему обыкновенной, ничем не примечательной, обманувшей его ожидания, и он клялся, что никогда больше не встретится с нею. То вдруг он начинал доказывать себе, что произошла счастливая желанная случайность и он недаром пожертвовал таким важным для него разговором: Марина — удивительная девушка, и все, о чем они говорили и говорят, полно глубокого скрытого смысла.

Они подошли к дому, в котором она жила. Трехэтажный, облупленный особняк стоял в переулке, выходившем на набережную. Марина поднялась на косую разбитую ступень подъезда, глаза ее пришлись теперь вровень с глазами Андрея. Он заметил в них быстрые озорные огоньки, и сразу ему некуда стало девать руки, он чувствовал, что стоит, как-то нелепо вытянувшись, словно по стойке «смирно».

— Старинный дом, — сказал он.

— Конец восемнадцатого века, — великодушно подтвердила Марина.

Они опять замолчали. Марина закусила губу и переложила свою коричневую потертую сумочку в левую руку. Счастливые женщины, у них всегда что-нибудь есть в руках… Молчание становилось глупым.

— Ну что же, до следующего актива? — спросил Андрей, глядя на ее подбородок.

— У меня есть телефон на работе, — сказала Марина тем же легким тоном, каким говорила Софочка.

Вернувшись домой, Андрей сразу же постелил себе постель и лег. Часы в столовой пробили два, а он все еще не спал. Он зажег лампу, встал, шлепая босыми ногами по холодному линолеуму, достал энциклопедию и стал читать о Воронихине. Как это он не сообразил: раз Воронихин строил Казанский собор, то и решетка возле собора, наверно, построена по его проекту. Потом он вынул из пиджака записную книжку, проверил номер телефона Марины. На всякий случай он записал этот номер у себя на столе и на обоях возле телефона. Странное дело, почему-то это его успокоило, и он сразу же крепко заснул.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

На следующий день Андрей съездил в Электротехнический институт к Любченко. Шли лекции, в пустых коридорах было тихо. Ожидая перерыва, Андрей стоял у окна и думал о последней фразе Марины. Его смущала бездумная легкость, с какой она дала ему свой телефон. Он готов был усмотреть в этом желание отвязаться. Во время их первой встречи она не разрешила ему даже проводить себя; вчера же, когда он вел себя с возмутительным нахальством, был зол и развязен, нес всякую чепуху, он добился того, на что не рассчитывал.

Прозвенел звонок, через секунду-другую послышался шум, двери аудитории распахнулись, и, размахивая портфелями, сумками, в коридор хлынули студенты.

Даже наметанный глаз Андрея с трудом различил среди них преподавателя. Это был молодой человек, лет двадцати семи, с таким же возбужденным веселым лицом, как у его слушателей. Андрей выделил его из толпы лишь по рукам, перепачканным мелом, да по тому, что несущиеся мимо юноши и девушки каким-то чудом умудрялись не толкнуть его, не наступить ему на ноги.

Андрей объяснил Любченко, что привело его сюда.

— К сожалению, ближайшие две недели я занят, — сказал Любченко, вытирая руки платком.

— Это не имеет значения, — убежденно сказал Андрей.

— То есть как?

Андрей призвал на помощь все свое красноречие. Конденсатор важен не сам по себе, важно то, для чего он нужен!

Он затащил Любченко в пустую аудиторию и принялся рассказывать о локаторе. Вначале Любченко слушал, забавляясь самоуверенностью Андрея. Он сидел на краю стола, болтая ногами, потом прилег на стол, подперев кулаком подбородок. Потом он начал перебивать Андрея вопросами, тон его становился сочувственным.

— Фееричная картина!.. Погодите, вам не приходило в голову использовать локатор для линии связи?

Он вскочил, взял у Андрея мел и попробовал исправить нарисованную Андреем схему. Отвлечения мешали Андрею, он хотел продолжать свое.

— Дайте, пожалуйста, кончить. — Они чуть не боролись за кусочек мела. — Вы на лекциях разрешаете студентам перебивать себя?

Любченко рассмеялся так добродушно, что Андрею стало неудобно. Но после этого замечания они почувствовали себя просто.

— Признаюсь — ваш конденсатор потребует всего один-два вечера. Бог с вами, сделаем, — сдался Любченко.

Через два дня Любченко сообщил, что конденсатор получился. На следующий же день Андрей отдал его монтажникам и занялся Усольцевым, которого почти все это время не видел.

Когда Андрей подошел к нему, Усольцев поднялся навстречу, вяло поздоровался. Рука его была холодной. Усольцев был бледен: рыжеватая щетина небритых щек, измятый, небрежно завязанный галстук, беспорядок на столе — все это настолько не вязалось с его прославленной аккуратностью, что Андрей подумал: «Неужели заболел?»

— Как дела? — спросил Андрей.

Вместо ответа Усольцев взял бумагу, над которой он работал, сложил ее, разорвал на четыре части и бросил в корзинку. Высокая проволочная корзинка была забита клочьями исписанной бумаги.