Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— То-омка, жить не хочу!..
А утро меж тем тянулось своим чередом и продолжало приносить славненькие сюрпризы недавним обладателям счастья.
Разбуженный поцелуем Клавусика красавец-хирург уставился на нее ничего не понимающими глазами. Потом изумленно подскочил.
— Эт-то что за образина? (Увы, Клавусик была не совсем красавица.) — искренне удивился он. — Ты кто?.. Где я нахожусь?
— Милый… — потянулась к нему Клавусик, еще не успевшая вникнуть в смысл происходящего.
— К черту! — огрызнулся милый, и его будто взрывом выбросило из постели. — Видно, здорово я перебрал вчера… — бормотал он, торопливо одеваясь. — Странное дело… ничего, ничего не помню…
Минуты не прошло, бабахнула входная дверь, и услышала несчастная Клавусик, как со страшной скоростью ссыпался вниз по гулким лестничным маршам красавец-хирург Мишенька. И ей, подобно Васе, тоже вдруг не захотелось жить…
С Ритулей неприятность случилась уже в полдень. Точнее, в двенадцать тридцать. Именно на это время прославленный киноартист (он же режиссер) назначил ей встречу в своем номере люкс, где накануне вечером они мило провели пару часов. Режиссер (он же артист), придя в совершеннейший восторг от ее природного таланта и всех прочих достоинств, твердо, чуть ли не клятвенно обещал ей главную роль в своей двухсерийной лепте.
Итак, Ритуля летела на второе свидание со знаменитостью, и ей казалось, что она пребывает если и не в самом раю, то где-то уже на подступах к нему. Что ж, понять ее можно… Наконец, вот она, гостиница… Фойе… Этаж… Еще этаж… Тихий, полутемный, чинный коридор. Двери справа, двери слева, и вот она, дверь в заветный люкс. Постучалась. В ответ донеслось невнятное «войдите». Вошла. Знаменитость была не одна — при ней наличествовали симпатичный молодой человек в велюровом пиджаке и две особы, настолько ослепительные, что они просто физически не могли быть никем иным, как только киноактрисами.
— Вы ко мне, девушка? — вопросила знаменитость, красиво вскидывая левую бровь.
«Наверно, стесняется посторонних», — подумалось Ритуле, и вместе с тем в нее вошло предчувствие чего-то ужасного. Сердце то принималось биться с дикой силой, то замирало начисто.
— Артур… Арсенович… — Ритуля облизнула пересохшие губы. — Вы вчера велели мне быть у вас… в половине, первого… Вот я и пришла…
— Да? — Артур Арсенович пожал плечами. — Что-то не припоминаю… А на какой предмет, разрешите узнать?
— Так вы же обещали… главную роль в этом вашем… двухсерийном! — выпалила Ритуля, почти не сознавая, что говорит.
В номере на миг наступила потрясенная тишина, а затем… затем начался такой хохот, что был, наверно, слышен на всех пяти этажах гостиницы и даже в галдящем зале ресторана. Взвизгивали, припав друг к другу, дивные киноактрисы. Хохотал, закинув голову, молодец в велюровом пиджаке. Вытирая платочком глаза, с достоинством смеялся сам артист-режиссер… или режиссер-артист?.. Бес его разберет, но, словом, он смеялся тоже.
— Милочка, над вами кто-то подшутил, — сквозь смех еле выговорил он наконец.
Ритуля не помнила, как оказалась на улице. Наверно, провалилась сверху вниз сквозь все межэтажные перекрытия. Больше всего на свете ей хотелось сейчас броситься под трамвай, но, к ее счастью, они, как и всегда, ходили в час по одному…
Примерно в это же время Петра Петровича Добранеждиева, с самого утра непривычно благодушного (что вызвало тихую панику среди его подчиненных), внезапно вызвали в прокуратуру, где ему сообщили: вскрылись кое-какие его делишки, причем весьма нешуточные, могущие повлечь за собой лет десять лишения свободы. Для человека, который мысленно видел себя уже в Москве, в высоком кресле, это был настолько сильный удар, что Петру Петровичу тоже захотелось под трамвай. Как и бедной Ритуле…
Легче других (хотя тоже как сказать) отделался Эдик, непутевое дитя Анны Фоминишны. Поздний и единственный ребенок, он был для своей матери почта святыней. Лучший кусок — Эдюле, последнюю копейку — ему же. Человек, просто косо глянувший в его сторону, становился для Фоминишны врагом до гробовой доски. Минувшим летом Эдюля ездил в Москву сдавать экзамены в институт. Провалился, естественно. Однако съездил не зря — вывез из столицы огромные знания по части хороших вещей.
— Ты мне, маман, срочно дубленку добывай. Часы «Сейко». Обувь «Саламандра». А то на людях стыдно показаться, — говорил он.
— Сделаю, сынок, сделаю. Ты ж знаешь моих девчат: если их хорошенько попросить, они тебе хоть что достанут.
— Вот так и дыши, мать!
С благоговением преподнесенное ему «Счастье» Эдюля оглядел скучающим взором все испытавшего человека и сказал, небрежно подбрасывая его на ладони:
— Счастье, говоришь? Оно мне еще в школе надоело… Счастье трудных дорог… В чем подлинное счастье человека… Фуфло все это!
После чего он отправился к приятелям «балдеть» под современную музыку и вернулся домой далеко за полночь.
Велико было его удивление, а еще больше — счастье, когда он, проснувшись, обнаружил в кресле, куда вчера бросил материн подарок, все, о чем мечтал. «Балдеж!» — только и смог сказать он, стоя в обновках перед зеркалом.
Да, такие вещи были достойны того, чтобы прогулять их по центральной улице в час самого многолюдья. И Эдюля гордо вышел из дому, чтобы в шикарной экипировке продемонстрировать себя. Он шел ловить завистливые взгляды парней, восхищенные взоры девчонок, слышать за спиной изумленный шепот. Но ничего этого не было. Никто не обращал внимания на Эдюлю. Наконец какая-то крохотная комнатная собачонка, одетая в вязаный жилетик, радостно повизгивая, подбежала к нему, запрыгала, залаяла. Следом подоспела бабуся с поводком в руке, стала ловить моську.
— Слушай, бабка, — надменно проговорил Эдюля. — Если твоя собака порвет
