Несчастный случай - Декстер Мастерс

— Кто отправил?

— Военное министерство, по предложению командования противовоздушной обороны Университетского сектора, а командованию это предложил профессор Нарваэс и еще человека четыре.

— А почему? Что он, совсем вышел из строя?

— Да на время, пожалуй, вышел, но не в том причина. Причина была в том, что он ведь не испанец. И профессор Нарваэс сказал, что он должен заниматься своим делом. И потом, он мог рассказать всем в Америке…

— А рассказал?

— Ну, этого я не знаю. Да не в том суть. А вообще… Ты и сам видел таких американцев.

— Верно, видел, — сказал Густаво. — Видал я и бомбы, которые не взрывались, и пчел, которые не жалили. Всегда приятно, когда такое случается, а все-таки я подыхаю тут, а Испания подыхает там, — он махнул рукой вдаль, — и никакие молодые ученые с возвышенными идеями не мешают прохвостам делать свое дело. И те, что торгуют с прохвостами, тоже не мешают. Это мы с тобой должны были остановить прохвостов, а мы издыхаем тут на песке, как рыба после шторма. — Он поднялся на ноги, но тотчас опять сел. — Убирайся ты отсюда со своим молодым профессором Сакслом. Уж конечно, он достойная личность. Только оставь ты меня в покое, уйди, не мозоль глаза, после поговорим.

Невысокий постоял минуту, глядя на Густаво. В руке он все еще держал камешек, но уже не подкидывал его вверх, а просто покачивал на ладони. Медленно пошел он прочь, к бараку, откуда они оба вышли, — теперь, в ярких лучах утреннего солнца, барак был грязно-серый. А Густаво остался на месте, он не посмотрел вслед товарищу, он все смотрел поверх ограды, на пески, уходящие вдаль, смотрел сосредоточенно, не отрываясь, словно перед ним совершалась мистерия, некое чудо…

Еще с полчаса вокруг бараков никого не было видно. Наконец из дверей стали выходить люди, мужчины и женщины; были здесь и дети, одни бегали и прыгали, другие слонялись без цели. Появился и приятель Густаво, он направился к большой стоячей луже, поодаль от бараков, возле которой уже собрались человека три-четыре. Он все еще держал камешек и, разговаривая, то катал его на ладони, то подбрасывал, то взмахивал рукой. Потом разговор иссяк. Тогда он кинул камешек в воду, — раздался слабый всплеск, и маленькая кучка людей молча смотрела, как расходились круги по гнилой, стоячей воде.

Миновав Буффало, поезд обогнул озеро Эри и покатил по скучной равнине, усеянной одинаковыми городишками; каждый городишко состоял из одной-единственной улицы, и все они были окутаны тьмой и тишиной, только звонили колокола у переездов. В Нью-Йорке Тереза уже спала, но порою пальцы ее руки тихонько вздрагивали, словно поглаживая лежащую рядом пустую подушку. В Нью-Йорке спал Плоут и спал Бисканти, но Висла не спал, он спокойно читал при свете лампы допоздна у себя в комнате. В Джорджтауне спало семейство Саксл, а во французском концлагере испанцы стояли и смотрели, как поднимается в небе солнце. Погасив верхний свет, Луис то спал, то просыпался на своей полке, а поезд уверенно пересекал равнину, направляясь к Иллинойсу.

На третий день после того, как Луис приехал из Нью-Йорка в Джорджтаун, он получил письмо от Неймана:

Дорогой мистер Саксл! Я очень рад, что Вы мне позвонили. Вам известны планы создания в нашем университете циклотрона. Это дело огромной важности. У нас, очевидно, будет возможность предложить Вам место с окладом 1500 долларов в год, к сожалению, не больше. Мистер Висла сообщил мне, что Вы намерены поехать в Монтану. Я уверен, что наша работа интереснее. Полагаю, что Вы предпочтете пойти к нам, и на этот случай посылаю для заполнения необходимые анкеты и бланки; они пояснений не требуют. Мы приступаем к занятиям 1 октября. Буду чрезвычайно рад Вас видеть.

Искренно Ваш

Стало быть, Висла рекомендовал его Нейману. Очевидно, так, ведь сам Луис говорил с Нейманом всего несколько минут по телефону, в промежутке от поезда до поезда, и ни словом не упомянул про Монтану. Ну, конечно же, Висла говорил о нем Нейману или, может быть, написал: в письме Неймана так прямо и сказано, только он сразу не заметил. Почему Висла это сделал, понять невозможно. Тот загадочный разговор в кабинете Плоута в день отъезда? Но все равно, это ничего не объясняет. Руководители научных учреждений и темпераментные светила науки вечно затевают что-нибудь сложное и необыкновенное; а может быть, это как-то связано с тем, что им нужны деньги? Руководители научных учреждений вечно стараются раздобыть денег. Должно быть, в этом вся суть… Но в глубине души Луис не сомневался, что суть здесь в чем-то другом. И, наверное, это не имеет ко мне никакого отношения, решил он, хотя чувствовал, что имеет, да еще самое прямое. Ну и храбрые же люди! Мой декан, Плоут — и тот не понимал, куда меня направить, а ведь Висла меня почти не знает, а Нейман и вовсе в глаза не видел. Нет, должно быть, это просто счастливый случай, повезло, и все тут. Какой же может быть тайный смысл в исследовательской работе за 1500 долларов в год? Стоит ли за это браться? Как быть?

Первую неделю дома Луис провел, в сущности, ничего не делая. Вид сломанной качалки на веранде оскорблял его любовь к порядку — и Луис починил качалку. Но там, где люди живут мирно и уютно долгие годы, скопляется немало вещей, которые ждут починки, и мать вспомнила, что одни очки у нее совсем разболтались. Тут была работа потоньше, чем с качалкой, и Луис провозился с оправой полдня, сидя рядом с матерью на веранде.

— Красивая наука, — бормотал он, осторожно пробуя большими щипцами прочность ослабевшего крохотного шарнирчика.

— Что такое, Луи? — переспросила мать.

— Венец всей философии, только благодаря ей могут расцветать и другие науки.

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Об оптике, о зрении, о прекрасной науке Роджера Бэкона. Это его слова. В моем кратком и примитивном пересказе. Вот, держи.

— Неужели это мои старые очки?! Я бы их никогда не узнала, — и мать с нежностью посмотрела на Луиса. — Мой мальчик и в самом деле многому научился, правда?

Она именно так и думала, и еще думала, что ей не так уж интересно, чему именно он научился, важен самый факт. Пусть он говорит, пусть расскажет ей о красивых науках, обо всем, что он думал, говорил и делал все эти годы, пока жил вдалеке от родного дома, а она, не слишком прислушиваясь к его словам, будет без помехи следить за тем, как меняется выражение его лица, разглядывать форму головы, ловить каждое движение руки — и, вглядываясь, вспоминать, и вместе с ним возвращаться к прошлому… Но как раз потому, что ей так сильно этого хотелось и так сильна была ее любовь и нежность, она потерпела неудачу. Луис был еще не настолько уверен в себе, а быть может, ему и не суждено было обрести эту уверенность, он не умел выслушивать такие слова и отвечать на них. Он либо умолкал, либо смотрел на мать с плохо сдерживаемой досадой, либо, в лучшем случае, пробовал отшутиться — и потом все равно умолкал.

Вечерами на веранде разговаривать становилось легче, легче понимать друг друга. В темноте слова становились более вескими, исполненными значения, — и потому их произносили более к месту или уж вовсе не произносили. Под поскрипыванье качелей, под смутные шорохи листвы и приглушенные голоса, доносящиеся с соседних веранд, восхищенные слушатели Луиса по кусочкам, по обрывкам узнали довольно, чтоб получить некоторое представление о Терезе, о Висле и о Бисканти, о жизни университета и, насколько они поняли, о жизни Гринич-вилледж, о физических науках, как их изучали в конце тридцатых годов нашего века, и о том, как бесконечно далеко, в силу обстоятельств и собственных склонностей, ушел от них сын и брат.

— Но все равно, ты по-прежнему мой маленький сыночек, — говорила миссис Саксл.

В темноте Луису удавалось ответить достаточно ласково, и он возвращался к тому, о чем говорил раньше.

— И ты очень ее любишь? — спросила она о Терезе.

— Да, — сказал Луис.

— Вероятно, ты собираешься на ней жениться?

— Да, я уже думал об этом.

— И, по-твоему, из этого что-нибудь получится?

— А почему не получится? Потому что я еврей, а она нет? Ни ей, ни мне это не мешает.

— Да, конечно. Но надо и еще кое о чем подумать.

— Так ведь вы с папой не станете возражать, правда? Все мы, как будто, люди не слишком религиозные.

— Что касается меня, я ничего не могу сказать. Ведь я ее в глаза не видела.

— Я не о том говорю, как ты понимаешь. Принципиально вы не возражаете?

— Ничего не могу тебе сказать, сынок. Мне случалось видеть ужасно несчастливые смешанные браки… Помнишь Эрни Пеннокс, Бен? Там было наоборот — он американец, а жена еврейка, но это все равно. А иногда получается и очень удачный брак, очень счастливый. Конечно, это зависит прежде всего от них самих, но… ох, не знаю… еще от очень многого зависит.

— Ну, а если Луи ее любит? — сказала Либби.