Магия успеха - Мария Семенова

— Пойду переоденусь. — Лаура, коротко оглянувшись, стала подниматься по лестнице, и дед вытащил вдогонку массивные, на золотой цепочке часы:

— Не задерживайся, скоро будут.

Гости и в самом деле не заставили себя долго ждать, приехали по-старомодному, на черных «Волгах», с огромными, похожими на веники, букетами. С генерал-майором Савиным, высоким, поджарым, всегда чем-то недовольным, Лаура уже была знакома, он напоминал ей фанатика-иезуита, с легким сердцем отправляющего людей на костер. Хотя на монаха он не похож, вон как гипертрофированы нижние чакры — похоть, стремление к власти, одержимость материальным, — этот себя еще покажет.

— Морозов Кузьма Ильич. — Второй гость оказался крепеньким лысеющим мужчиной в расцвете лет, с хорошими манерами и негромким, глуховатым голосом. — Очень много слышал о вас, чрезвычайно рад знакомству.

Тоже тот еще фрукт, профессиональный убийца, в сердце ни малейшего намека на жалость к ближнему, любит власть и женщин, если не обломают ноги, пойдет далеко. Интересно было бы посмотреть, как он умрет, уж не от болезни ли мозга? Похоже, у него начальная стадия рака. Ладно, потом, не стоит портить аппетит.

Прошли в зеркальную гостиную, не спеша расселись. Стол был сервирован закусками — перламутровый балык, пунцовая семга, розовая ветчина с белыми прослойками жира, паштет из рябчиков, агатово-черная паюсная и серая зернистая, остенд-ские устрицы на льду, пахучие ревельские кильки, помидоры, прослоенные испанским луком, крохотные, с дамский мизинец, корнишоны. Что-что, а поесть дед умел — маленькая слабость, не считая женщин. Налили, кто «смирновку», кто «рябиновку», кто английскую горькую, Савин поднял тост — за хозяина дома, несравненного мэтра оккультизма, Георгия Генриховича Грозена, своего друга и сподвижника. Насчет любви и дружбы соврал, сразу видно, но вот во всем остальном правда, без деда ему никак, работа сразу встанет. Выпили, закусили, налили по новой, и Морозов тоже провозгласил тост — за хозяйку, самую обворожительную женщину, которую он когда-либо встречал. Сказал как на духу — Лаура ощутила бешеную похоть, нестерпимое желание взять свое тут же, любой ценой. В другой бы обстановке налетел зверем, зажал бы намертво — не вырваться. К чему умные речи? Руки связать, подол на голову, ноги задрать к плечам. И никаких там кляпов, подушек, плотно прижатых к лицу, ори громче, любимая, от бабских криков только кровь горячее…

Ели и пили не спеша, обсуждали гласность, перестройку, нетореные пути реформ, однако, поскольку люди собрались бывалые, разговор велся все больше полунамеками, без каких-либо имен и привязки к конкретным событиям, так, светская болтовня ни о чем.

— Да, зашевелились наверху, спокойная жизнь, похоже, кончилась. — Дед выдавил на устрицу сок лимона, с ловкостью отправил в рот, — Перспективы туманны, неуловимы, расплывчаты…

— Это точно, верхним не позавидуешь, особенно «летягам». — Усмехнувшись, Савин занялся икрой и чавычей, было заметно, что он уже навеселе. — Ничего, им не привыкать, приспособятся. Те, кого не запустят…

— «Летяги»? — Морозов отпилил от ломтика ветчины маленький кусочек, отправил его в рот. — Из военно-космического комплекса?

— И из него тоже. — Савин незаметно подмигнул деду, тот усмехнулся:

— Может, знаете, белочки есть такие, с деревьев планируют? Фанера, бывает, тоже, над Парижем…

— А, вот вы о чем, орлята учатся летать! — Морозов, догадавшись, о чем речь, улыбнулся, подцепил вилкой серебристую сардинку. — Ну, этих-то жалеть нечего, они свое отымели авансом, на десять поколений вперед хватит, так что справедливость, можно сказать, восторжествовала.

— Справедливость! Какая чушь. — С наслаждением выпив водки, Савин сунул в рот прозрачный ломтик балыка, глаза его затуманились. — У меня в детстве кошка была, сибирская, Нюськой звали, так вот однажды она родила котят и первому, самому крупному, вместе с пуповиной случайно отгрызла хвост. Он, бедняга, весь паркет кровью перепачкал, пищал, жаловался — за что, дескать? А потом пришел с работы отец и утопил его. Кому убогий нужен? Остальных же котят через месяц благополучно пристроили. А вы говорите, справедливость…

— Не стоит подходить ко всему с единой меркой. — Дед пил осмотрительно, закусывал не торопясь, казалось, хмель его не берет. — Каждому свое. Возьмите человека из толпы. Он живет лишь удовлетворением своих сиюминутных желаний, страхами, тщеславием, увеселениями, приобретательством, жаждой удовольствий. Он бесконечно далек от всего, что непосредственно не связано с интересами и заботами дня, от всего, что хоть немного поднимает над материальным уровнем жизни. По существу, человек из толпы варвар, пусть цивилизованный. Или взять настоящего хомо сапиенса, индивида, сумевшего подняться над жизненной суетой, одаренного высшими проявлениями духа, — естественно, он имеет право на многое и многое же должно ему прощаться. Он движущая сила эволюции, в отличие от толпы, которая не способна ни к чему, кроме разрушения.

Лаура сидела молча, чуть заметно улыбаясь, разговор о сверхчеловеке ей нравился.

Когда с закусками было покончено, сотрапезники сменили тему и воздух наполнился табачным дымом. Дед курил любимую трубочку, Савин — «Беломор», Морозов же, раздувая ноздри, томился — недавно бросил. Скоро на огромном блюде подали индейку в медово-клюквенном соусе, румяную, выглядящую чрезвычайно аппетитно. Вокруг нее на гренках, смазанных куриной печенью, лежали жареные перепела. Кулинарный шедевр! Фантасмагория запахов и квинтэссенция вкуса! Под птицу хорошо пошло шампанское, затем гости перешли на коньяк, армянский, пятизвездочный, дружно отказавшись от красного «Шато», снова приложились к «смирновке» и «рябиновке», и вот наконец заговорили уже свободней, правда опять-таки на нейтральные темы — профессионалы, как-никак. О Раисе Максимовне, заказавшей за семьдесят тысяч фунтов сережки аля Маргарет Тэтчер, о купленном ею же золотом яичке Фаберже стоимостью два с половиной миллиона долларов, о странной отметине на лбу Генсека. А хрена ли нам гласность? Ускоренье — важный фактор, от него взлетел реактор. По России мчится тройка — Мишка, Райка, Перестройка. Савин". брызжа слюной, лил коньяк себе на галстук, размахивал руками, шумел, Морозов, не сводя с хозяйки сальных глаз, что-то невпопад отвечал ему и все время улыбался, то глуповато, то зловеще, хищно. Лаура с дедом слушали молча, в разговор не вступали, их одолевала скука. Пьяный гомон мешал им наслаждаться великолепным вкусом птицы.

На сладкое было парфе — взбитые сливки с ананасовым ликером, украшенные розами из сахара и блестящими прожилками карамели. Стуча ложечками о креманки, гости несколько поутихли, а после черного кофе и вовсе пришли в себя, поправив галстуки, вновь превратились, в воплощения такта и хороших манер. Чувствовалось, что в свое время они прошли хорошую школу.

Наконец ужин подошел к концу; поговорив еще немного о пустяках, гости стали прощаться.

— Вы божественны. — Морозов надолго припал к руке Лауры и, желая напоследок произвести впечатление, со значением посмотрел ей в глаза. — Скажите, как я умру? Не от любви к вам?

— Вам ли не знать, что информация стоит денег? — Анастасия улыбнулась несколько гадливо. — Милости прошу ко мне в салон, «Магия успеха». А впрочем, ладно, поскольку вы у нас в гостях. — Она развернула ладонь Морозова к свету, зрачки ее сузились, потемнели. — Вас убьет маленький хищный зверь, очень вонючий. Не обессудьте, Кузьма Ильич, сами напросились. Осталось вам лет десять.

Едва гости вышли, она стерла с лица дежурную улыбку и направилась к себе.

— Дед, спокойной ночи.

Больше всего на свете ей хотелось сейчас уйти из этого мира грубых, полупьяных самцов с претензиями на оригинальность.

— Спокойной ночи. — Грозен, усмехнувшись, проводил ее взглядом и кивнул плотной расторопной горничной в мини-юбке. — Пойдем, Клаша.

Он уходить из этого грубого мира пока не собирался.

— Еще, еще!

В животе у Анастасии как будто лопнул набухший огненный шар, наслаждение раскаленной лавой потекло вверх по позвоночнику, сладко выплеснулось в голову, радужной пеленой застлало глаза. Согнув ослабевшие руки, она упала грудью на постель, судорожно выгнула спину и, чтобы справиться с рвущимся изнутри криком блаженства, с силой закусила уголок подушки.

— Еще? — Отто перевел дух, перевернул ее на спину и, взметнув кверху щиколотки, взял снова, на этот раз грубо, жестко, раздирая покорное тело надвое, словно древний воин захваченную в бою пленницу.

Яростный скрип постели, стоны, любовный пот рекой, неописуемое блаженство. И так каждую ночь и каждый день.

А началось все две недели назад, когда, устав от суеты веселой Вены, Шидловская забрела под своды Хофбургекого музея. В тот год, после смерти деда, стараясь заглушить тоску, она много путешествовала: пирамиды в Гизе, охота на акул в Мексике, Храм Изумрудного Будды в Таиланде, амазонские джунгли, Парк попугаев на острове Тенерифе, и вот, на десерт, старая добрая Европа. После чопорного Лондона, любвеобильной Лютеции, раскаленного Мадрида и вечного Рима Вена не произвела на нее особого впечатления — да, красиво, да, Штраус, Фрейд, кто там еще…