Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Шоу трудно было понять — вот в чем беда. Кажется серьезным человеком — а может быть, валяет дурака? Но эта неразбериха объясняется просто: у него был огромный запас неуемного веселья, как раз и находивший себе разрядку в паясничаньи. Однажды в цирке его представили клоуну-эксцентрику.

— Как приятно, что вы подали руку старику клоуну, — сказал эксцентрик.

— Это же рукопожатие двух старых клоунов, — ответил Шоу.

Он любил розыгрыши, жизнь выпирала из него, а всякие скучные люди решили, что нельзя принимать всерьез ни одного его слова. Его застенчивость казалась людям оскорбительной холодностью, и на этом фоне даже невинные его выходки вызывали раздражение. Как-то на станции метро «Вестминстерский мост» он забрался на самую верхотуру лестницы и, поскользнувшись, полетел вниз на спине, считая ступени, под взглядами обомлевших от ужаса пассажиров. Внизу он спокойно встал на ноги и отправился дальше, словно проделанный спуск ему не в новинку. Облегчение, тревога и радость зрителей нашли себе выход в истерическом хохоте.

А если разобраться, то ведь позиция Шоу, которая глупцам казалась безнравственной, объясняется его реакцией на заскорузлость литературных соплеменников. Они между тем пожимали плечами: мол, испытанный трюк — выдает черное за белое (Шоу, кстати, быстро ставил их на место: «Попробуйте сами, если это так просто»).

Резкий пересмотр общественных отношений обозначился в Европе с выходом «Капитала» Маркса. Ницше начал, по его собственному выражению, «полную переоценку» современной морали. В Лондоне новый угол зрения утверждал в своих беседах Оскар Уайльд — без сомнения, самый большой умница и великий рассказчик fin de siecle. Борьба Ибсена с традиционными фетишами и хваленым домашним очагом заклеймила героев теннисоновского образца как претенциозных хамов. Но литературный Лондон читал только Маколея и Энтони Троллопа, а Оскара Уайльда знал лишь как записного обеденного оратора, который расплачивается за приглашения горстью парадоксов. Вот и Шоу был бельмом на глазу, был фигурой скандальной, хотя на самом-то деле он бился на передовой линии революции нравов, усвоив идеи Генри Джорджа, предвосхитив значение Ибсена и Ницше и принимая всерьез своего земляка Уайльда. Революция нравов еще не поднялась до политической революции. Рядом с практиками грядущих социальных революций Шоу покажется сегодня безвредным старым джентльменом. Однако Шоу приобрел славу, когда Европа была еще викторианской, и это была скандальная и чрезвычайно громкая слава.

«Будет интересно сравнить допотопные моральные представления Шекспира и новую мораль в пьесах Ибсена и моих собственных, — писал мне однажды Шоу. — Конечно, разрыва здесь нет: человеческая натура, в основном, остается все такой же, и поэтому все драматурги работают как бы сообща. И все же есть разница, и большая. У Шекспира не было веры, не было программы. Его сюжеты — просто готовые платья, которые он перекраивал со всей ловкостью своею гения. А я с начала и до конца оставался социальным реформатором и доктринером — заодно с Шелли, Вагнером и Ибсеном. Бесспорно, и Шекспир не был глух к социальным, политическим и религиозным несправедливостям и глупостям. Но он не знал выхода и заболел подобием свифтовского пессимизма, увидев в человеке, облеченном властью, «злую обезьяну»» а потом и вообще скатился к цинизму, от которого его спас лишь божественно живительный гений. Не умерли Меркуцио и Бенедикт: они состарились и стали Гонзало, который вкупе с Калибаном и Автоликом мешает нам разглядеть, что их окружают самые настоящие негодяи-макиавеллисты (исключая юных любовников, разумеется). Тимон и Терсит оставлены без ответа. Но свое они сказали, и Шекспир знал меру — что же ворчать понапрасну? У Шелли, Вагнера, Ибсена, у меня — все другое. Мы видели, какой дорогой уходят в Долину Смертной Тени, и верили, что человек не ступит на нее, если разберется в своем назначении».

Когда его работе «Лучше Шекспира?» исполнилось сорок лет, я спросил Шоу: а теперь не добавит ли он к ней что-нибудь? Он ответил: «Конечно, добавлю. Для начала забудьте чепуху вроде того, что Шоу — молодой, полный сил человек, а Шекспир — старый, исписавшийся стратфордский обыватель. Просто: Уильям Шекспир, джентльмен. Вся штука в том, что Шекспир умер раньше своего срока. Может быть, он слишком много пил, как Ибсен. Знаю, знаю, Вы всегда заступались за Барда и думаете, что я не смею сравнивать себя с Шекспиром. А ведь это прежде всего невыгодно Шекспиру! Вы хотя бы сознаете, что я пережил Шекспира на целых тридцать лет и лучшие свои вещи, создал в том возрасте, которого он не достиг? У всех великих художников, проживших жизнь сполна, были юношеский период, средний период и «третий стиль», как мы его называем, рассуждая о Бетховене. А что же? Бетховен ведь написал Девятую симфонию и Мессу ре мажор в том возрасте, когда Шекспир уже был в могиле. На шесть лет отошел от роковой для Шекспира черты Гендель, когда его мощный талант породил «Мессию». Произведение это потрясает даже сегодняшних слушателей, которые вроде меня не верят в нем ни одному слову. Шекспир на пятнадцать лет моложе Ибсена — творца «Строителя Сольнеса», на тринадцать лет отстает от меня, когда я написал «Назад, к Мафусаилу», и от меня же в пору создания «Святой Иоанны» — на шестнадцать лет. Все перечисленные работы — плоды «третьего стиля». Не было у Шекспира этого «третьего стиля». Я не возьмусь утверждать, что, доживи Шекспир до шестидесяти, — он бы написал «Освобожденного Прометея», «Кесаря и Галилеянина», «Кольцо Нибе-лунгов» или «Назад, к Мафусаилу». Но очень может быть, что Гонзало сочинил бы что-нибудь получше, нежели красть мысли Монтеня, а Просперо, может статься, не сокрушил бы свои «тучами увенчанные горы», что-нибудь поумнее придумал бы. Шекспиру предшествовал святой мученик Томас Мор — так дерзай же, превзойди его! А потом будет Джон Беньян — этого постарайся предвосхитить! Теперь Шекспир сказал бы, что мы все стоим на его плечах. А на чьих плечах он сам стоял? Марло? Чапмена? Да по сравнению с ним они были пустыми болтунами, эти его достойнейшие соперники. И вышло, что Шекспир стоял на краю ужасающего degringolade[108] английской драмы, которое совершилось сразу после его смерти и продолжалось три столетия — вплоть до моего прихода. Вот почему я просто вынужден сравнивать его с такими гигантами, как Гендель и Бетховен: ему не было достойной пары в английском театре. Харли Грэцвилл-Баркер вернул английской сцене подлинного Шекспира, а до этого его пьесы губили и калечили страшным образом, и, когда священники преклоняли колена и лобызали ирландские подделки, а критики своим тупым обожанием выставляли Шекспира дураком, — на это было больно и стыдно смотреть: ясно, что ни те, ни другие не читали ни строчки Шекспира — и не прочтут».