Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И музейный балок, и цистерну в суровую зимнюю пору часто заваливает снегом по самую макушку, а то и вообще с верхом, и тогда Ложкину приходится искать «залы» в гигантском сугробе, проделывать в нем шахтерскую штольню, чтобы нащупать дверь.
Поскольку во время нашей встречи с Ложкиным стояла зима, то пришлось прорубаться к двери через спрессованный снег и в этот раз.
«Зал» номер два (в цистерне) был переполнен, скорбных зековских предметов набралось под потолок. Вот печка-самоделка, которая согревала людей в лютые морозы, когда дыхание прилипало ко рту: в обычной железной бочке из-под солярки зубилом вырублено отверстие, внутрь впаяны колосники, снизу приварено днище – такие бочки стояли во всех бараках; около них зеки переводили дух и в голом поле, на стройке, там, где не было ни одного деревца. К бочке, топившейся воркутинским углем, старались приблизиться, приложить ладонь к раскаленному красному боку и не почувствовать боли (замерзающему человеку ожоги никогда не грозят), перевести немного дыхание и, увернувшись от приклада конвоира с распахнутым от злости ртом, вновь исчезнуть в охлестах ветра и снега…
А вот кусок трубы, к которой прилажено старое цинковое ведро. В донце ведра гвоздем пробиты мелкие дырки… Это приспособление для душа, под этим ведром зеки полоскались в лагерной бане. Вот «стиральная машина» первого советского выпуска – обыкновенное корыто. Но и таких «стиральных машин» в лагере не хватало, все они были наперечет.
Закопченные мятые чайники, кружки, миски, самодельные ложки, деревявные чемоданы, которые делали на месте, в лагерных столярках – на волю зеки выходили с этими чемоданами, держались горделиво. Мотки колючей проволоки, самодельные гвозди, коса-горбуша с коротким цевьем, которой можно отхватить голову даже полярному медведю, огромный лагерный прожектор – от него и сейчас исходит что-то неприятное, опасное… Здесь много всяких вещей, которые ныне кажутся ненужными, а тогда были очень нужны. Без них не было жизни, иногда они вообще считались непременным, буквально единственным условием выживания.
Вообще, в земле здешней, воспетой в печальной лагерной песне «По тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута – Ленинград», запрятано много горьких тайн. Тайна лепится к тайне… Многие из них никогда не будут разгаданы, так и останутся храниться в здешней земле. Вместе со своими владельцами.
Здесь, в Абези, я впервые услышал о восстании, которое подняли заключенные – бывшие фронтовики, прошедшие все огни и воды, и за то, что защищали Родину, угодившие в лагеря. Восстание это настолько прикрыто завесой секретности, что в дыму и тумане времени не видно совершенно ничего. Знающие люди не могут даже ответить на простой вопрос: когда это было? В сорок седьмом году или в сорок восьмом. Или же в сорок девятом?
Узнать это непросто. Ни сведений, ни публикаций, ни результативных литературных поисков на этот счет нет, ни архивных справок, нет даже намеков на былые события.
Попытки забраться в кладовые бумаг, в архивы ни к чему не привели. Даже близкие люди с генеральскими звездами на погонах вначале обещали помочь, а потом немо разводили руками и уходили от разговора. Все попытки найти какие-нибудь сведения в интернете получали следующий ответ: «Доступ к запрашиваемому вами интернет-ресурсу ограничен в соответствии с законодательством». Это означает, что доступ возможен только по решению суда. Но никакой суд такого решения не вынесет – просто не осмелится.
И все-таки иногда к Виктору Ложкину попадают материалы, связанные с восстанием на пятьсот первой стройке. Именно от него я узнал, что барак номер четыре, о котором шла речь в этой книге, выйдя в поле, на стройку, получил название «Колонна № 205». С этой колонны все и началось. О том, как это происходило, рассказано в эпизоде с убийством фронтовика, бравшего в сорок пятом Берлин, Христинина. Вохровцы, охранявшие колонну, не знали, что такое фронт, от фронта все военные годы они успешно уклонялись, отъели себе круглые, как хлебные караваи физиономии и внушительные животы, иногда даже не пролезали в двери, стрелять не умели, хотя на спусковые крючки автоматов и винтовок нажимали часто: настоящих врагов, способных одним сжимом зубов перекусить глотку, никогда не видели и уж тем более не знали, как на фронте рыли окопы их подконвойные, как хрипели и задыхались в атаках, стремясь быстрее проскочить линию гитлеровской обороны и спрятаться в чужих окопах от бокового и встречного огня…
Это было вне разумения вохровцев, но зато в жестокости эти люди не имели себе равных, жестокость была основой их профессии.
Конечно же, то, что восставшие разделились на две группы, было ошибкой. Я спросил у Ложкина: может быть, имелись какие-то особые причины, о которых сейчас даже трудно догадаться? Непонятно все-таки, почему восставшие решили разбиться на два потока. Ложкин ответил на это просто, как и положено сотруднику «ЦК»:
– Те, кто двигался на север, хотели выйти к океану, а там через льды, через воду – как получится, словом, – перебраться на другую сторону земного шара…
– Но это же невозможно!
– Невозможно было жить в тех условиях, в которых они жили, под вохровцами, а перейти на ту сторону Земли очень даже возможно. И они перешли бы, если бы не были уничтожены. Что же касается тех, кто двигался на юг, то они имели цели более приземленные: хотели добраться до Большой земли, до людей, хотели раствориться на воле… А разбиваться… разбиваться им было нельзя, надо было действовать одним кулаком, тем более, что очень скоро против них были брошены регулярные воинские части. А регулярные части – это не вохровцы, которые умеют только злобствовать, есть котлеты да чистить сапоги, воевать же не умеют совершенно. Регулярное войско воевать умело, ослушаться приказа никак не могло. За это – трибунал по страшной политической статье.
Речь у Ложкина была медленной, он словно бы прислушивался к себе самому, вдумывался в слова, в рассказ свой, переживал – это было видно по его лицу.
– Говорят, зэки
