Падай, ты убит! - Виктор Пронин

— Нам никуда не деться, — Монастырский полоснул острой смуглой ладонью с такой силой и резкостью, что в воздухе осталась щель и запахло жженой серой. — Мы просто вынуждены взяться за это черное дело. Иначе завязнем. Не сможем говорить ни о чем другом. Вернее, говорить сможем о чем угодно, но думать будем только о доносе.

— Вовушка?

— Конечно, я за. Но как опытный анонимщик хочу предупредить, что дело это не столь легкое, как может показаться. Вряд ли анонимщик сам писал донос. У нас, слава Богу, желающих хватает, каждый почтет за честь принять участие в спасении государства. Он мог воспользоваться машинкой, склеить письмо из газетных заголовков, а тогда анонимка приобретает газетную неопровержимость, неумолимость, неотвратимость...

— Заткнись, пока на тебя не написали! — закричал Федулов, придя в радостное возбуждение.

— Авось! — Вовушка махнул рукой. — У меня противоядие. Как у каждого, кто всю жизнь общается с ядовитыми змеями.

— Вася, ты как?

— Будем искать, — тихо, но твердо ответил стукач.

— Федуловы! — Ошеверов повернулся к супругам, сидящим рядышком на перилах, как две розовые вороны.

— Валяй, Илья, я не против.

— Да, конечно, это так интересно! — поддержала Федулова и заерзала на жесткой доске, будто... Ладно, замнем.

— Адуев?

— Припоминаю один случай... Однажды на Кольском полуострове во время вынужденной посадки...

— Хорошо, — сказал Ошеверов. — Я понял. Ты не возражаешь, — и, не обращая внимания на обиженно умолкнувшего Адуева, продолжал: — Большинство хочет знать злодея. Вовушка, правда, предупредил о технических сложностях и даже впал в крамолу, сравнив анонимки с газетами, но, надеюсь, это ему простится на страшном суде.

— А он будет? — уточнил Шихин.

— Над тобой же состоялся... Или тебе он не показался страшным? Думаешь, страшный, это когда кипит смола, пляшут черти и визжат красавицы блудницы? Нет, Митя, страшный суд вершится каждый день над всеми нами, только приговор по нынешней моде может быть отсрочен, да и вообще ты можешь о нем ничего не знать! Ведь нынешнее свое положение ты не считаешь исполнением приговора?

— Откуда у тебя письмо? — спросил Адуев, справившись с обидой.

— О! Для этого мне пришлось познакомиться с секретаршей Прутайсова! Очаровательная девушка! Одни веснушки чего стоят!

— Раечка? — обрадованно спросил Шихин.

— Раечка, — кивнул Ошеверов. — Когда у нее наступил отпуск, я взял ее с собой на полуостров Мангышлак. Места дикие, мертвые, но нам понравились. Мы оживили пески, скалы, провалы, проехали вместе не одну тысячу километров, доверили друг другу свои тайны, надежды и заветные желания. Некоторые наши желания совпали, некоторые мечты исполнились...

— Какие именно? — перебила Федулова с какой-то угрюмой заинтересованностью.

— Ну, какие... Раечка давно мечтала встретить восход солнца в поле, в копне сена и чтобы рядом был человек, с которым она могла бы поделиться своими представлениями о жизни... И надо же — у меня, оказывается, была точно такая же блажь. Раечка мечтала хоть раз просидеть до утра у костра, на берегу реки, в лесу, и говорить, говорить с хорошим человеком обо всем на свете! О себе, о нем, о жизни...

— И что же, вы так всю ночь и просидели у костра? — хохотнула Федулова.

— Да, — неуязвимо кивнул Ошеверов, — всю ночь. До самого рассвета. Но не больше.

— И...

— Да, Наташенька, да! — пресек Ошеверов дальнейшие расспросы. — И там же Раечка поклялась найти анонимку. И нашла. Хотя это было непросто. В редакции целая кладовка забита анонимками. И ни одну нельзя выбросить. Все вписаны в книги, все пущено в дело, все работают на нашу с вами безопасность, на наши с вами судьбы, дорогие товарищи... Что-то мы заболтались... — Ошеверов пусто посмотрел в сад, зябко передернул плечами. — Последний вопрос. Может быть, автор сам хочет признаться и объяснить... Что заставило его, какие жизненные обстоятельства вынудили поступить столь странно? Что вызвало в нем неуправляемый порыв преданности и усердия?

Наступила тишина.

Упруго и настойчиво шелестел дождь в саду, капли стучали по жестяному корыту, прислоненному к забору, на станции гудели электрички, над шоссе иногда возникали сияние, сумятица света, и тут же все исчезало — там проносились машины в сторону Барвихи, где большие начальники отдыхали, блудили, придуривались больными, скрывались от ответственности, залечивали душевные и административные свои раны.

Красное грузинское вино темнело в стаканах, ломти морского окуня красновато отсвечивали в большой тарелке, люди, сидящие вокруг стола, казались значительными и печальными. При вспышках молний их лица становились голубоватыми, и казалось, будто все они едины в главном, а собрались, чтобы решить нечто важное в их жизни. Гром поглощал их голоса, и они говорили, бесшумно шевеля губами. И молнии вбирали в себя слабые земные источники света, обесценивали их и поглощали.

Где-то среди туч прогудел самолет, очередной раз заходя на посадку во Внукове в такую неприкаянную погоду.

Из сада прибежал вымокший и радостный Шаман. Остановившись, он принял устойчивую позу и с силой встряхнулся всем телом до самого кончика хвоста. В стороны полетели брызги, все вскочили, закричали, замахали руками, и Шаман снова умчался в сад и пошел, пошел носиться кругами, изредка возникая темным клубком и тут же снова исчезая в мокрой листве.

— По-моему, молчание затянулось. — Наклонив канистру, Ошеверов наполнил стаканы, пенистая струя лилась тяжело и безошибочно.

— Не выпить ли нам за что-нибудь, как вы смотрите?

— Очень дельная мысль, — согласился Шихин.

— За дружбу! — крякнул заждавшийся Адуев. — За верность настоящих друзей, за взаимовыручку и преданность!

— Вот дурак-то, Господи! — пробормотал Васька-стукач с растерянностью в голосе.

— Правильно, Ваня! — вскрикнула Федулова. — Как ты хорошо говоришь, как душевно!

Адуев зарделся и, перегнувшись через стол, чокнулся с Федуловой, благодаря за добрые слова. Та в ответ лихо щелкнула резинкой и выпила, играя глазками и со значением поглядывая на Адуева сквозь красноватые от вина грани стакана. И было в ее взгляде что-то такое, от чего Иван вмиг приосанился, разволновался, а потом и вовсе, потеряв самообладание, ушел в дом, долго там искал что-то в темноте, а когда вернулся, на голове его красовался берет — не мог, ну не мог он обмениваться такими вот взглядами с женщиной, не прикрыв предательскую плешь.

— Что-то стало холодать? — спросил Ошеверов.

— Почему? — не понял Адуев.

— Головка зябнет.

— Да нет, это я так просто, — покраснел Адуев. — Попался под руку, вот и надел...

— Годы, это все годы. Ножки зябнут, ручки зябнут... Не пора ли нам дерябнуть? — беззаботно продолжал Ошеверов, глядя, как наливается гневом Адуев.

— Не знаю, может, у кого и зябнут, — проговорил тот сдержанно, однако под струю вина стакан подставил исправно и не убирал его, пока он не наполнился до краев. Обида обидой, а выпить Иван на дармовщинку любил, это осталось у него с тех пор, когда на флоте, в авиации, в пехоте или еще где-то там ему ежедневно выдавали вино — то ли при перелете через экватор, то ли при всплытии на полюсе, в общем, выдавали, и, главное, совершенно бесплатно.

— Вася, как ты думаешь, Адуев — стукач? — негромко спросила Валя. Весь день она провела на кухне с Васькой, между ними возникло понимание и желание обмениваться мыслями. Они сидели рядышком на диване и тихонько переговаривались о качестве филе, о цвете грузинского вина, о фигуре Ошеверова, желтых штанах Селены, будущем Марселы. Добрались и до Адуева.

— Адуев? — переспросил Васька-стукач. — Очень даже может быть. В нем есть какой-то верноподданнический азарт. Но он мог написать и по личным мотивам.

— А какие у Адуева могут быть личные мотивы?

— Тебе виднее, — ответил Васька.

— А знаешь, он однажды подкатился ко мне с диким предложением...

— Знаю.

— Да? — удивилась Валя, но уточнять не стала. — А Игореша?

— Не исключено. Он уверен в каком-то своем превосходстве, но я никак не могу понять, в чем оно... А сознание превосходства толкает людей на самые неожиданные поступки.

— А Федулов?

— Этот просто создан для стукачества. Люди смеются над ним, не опасаются, раскрываются... А он не дурак. Прикидывается. Зачем вот только... Значит, ему это нужно.

— Вася, а как ты думаешь, есть вообще люди, о которых наверняка можно сказать, что стукачами они быть никак не могут?

— Не знаю. Не встречал. Вряд ли... Они могут по-разному объяснять это свое... увлечение, по-разному оправдывать...

— А ты?

— Смотря что иметь в виду, — легко ответил Васька-стукач. Помолчав, подумал и повторил: — Смотря что иметь в виду.

Остановимся. Переведем дух.

Вспомним об Авторе, тоже ведь живой человек, и заботы у него, и настроение, и недомогание... А он знай сидит за машинкой, и единственное, что может себе позволить, это подойти к окну и с высоты пятого этажа взглянуть на многолетнюю стройку, на белый пар над котельной, на первый подтаивающий снег, из которого торчит мертвая белесоватая трава, да на идущего через пустырь соседа Сашку — бывшего милиционера, а ныне вахтера на ликеро-водочном заводе. У Сашки всегда можно достать бутылку водки, если, конечно, он при хорошем настроении и не опасается тебя в этот вечер. А засомневается — откажет. И никогда нельзя знать заранее, как отнесется к тебе Сашка, выручит ли, уважит ли... Но его можно понять, уж больно велик риск, особенно сейчас, в момент крайнего обострения борьбы за трезвость, за спасение будущих поколений от идиотизма, когда так много развелось дебилов, причем не только явных, но и скрытых, затаившихся, проникших на самые высокие хозяйственные, культурные, государственные посты. Они такие же, как мы, но, зачатые в состоянии сильного алкогольного, политического, административного опьянения, не могут отличить хорошее от плохого, разумное от бессмыслицы, честного человека от проходимца, дурака от гения, черное от белого. И не хотят. Так им проще и выгоднее. Разоблачить их почти невозможно, они с легкостью необыкновенной усваивают правильные слова, произносят их в подобающих случаях, а это, сами понимаете, главное в нашей странной жизни, огороженной густым частоколом святых имен, великих идей, неприкосновенных понятий, славных дат, а также достижений, о которых все говорят, но которых никто не видел. И как знать, не близится ли эпоха дебилов, не дадут ли они решительный бой нам с вами, дорогие товарищи...