Капитальный ремонт - Леонид Соболев

Кудрин говорил с ним, как с ребенком, и это трогало и раздражало Тишенинова. Трогало потому, что он угадывал в этом большую бережность, щадящую его, а раздражало потому, что самому ему хотелось рассказать про все эти дни (особенно про Литейный мост) и расспросить, что делалось за Нарвской. Но Кудрин усмехнулся, что-то вспомнив, и заговорил так, словно все эти дни были обычными мирными и спокойными днями:

- Только смотрите, в бане разговоров чтоб никаких! А то знаете как у нас шкура одна в бане выслужилась? Сережин такой был у нас на "Генералиссимусе". Как я в запас уходил, он в фельдфебеля вылез в четвертой роте. Сукин сын, гадюка, тихий такой, нет таких людей вреднее... Мы в Гельсинках в баню ходить любили, там с бабами моются, вот тут сам сидишь, а вот где Федосья - баба голая моется, ей-богу! Конечно, ничего себе не позволяли, культура у них строгая... Из любопытства ходили: смешно. Вот сидим мы как-то в мыле, - я с годком своим пошел, с Кащенко-рулевым, он на сверхсрочной теперь. Первый у меня дружок был, сознательный матрос. Мы с ним на "Цесаревиче" в двенадцатом году - помните, восстание было? - едва ноги унесли. Как нас тогда не замели, сам не знаю: связь мы держали с комитетом, в команде многие знали, но ничего, не выдали... Да, так вот... сидим, значит, моемся для виду и на баб зыркаем. Смотрим - Сережин, унтер-офицер, к молоденькой чухонке пришвартовался. И все поближе, подлец, подгребает, получше рассмотреть, что там у нее есть. Она, конечно, жмется, стесняется. А он и мыться забыл, уставился, как баран...

- Вот жеребцы! - сказала Федосья, плюнув. - Ты бы рассказывать постыдился...

Кудрин лукаво подмигнул на нее Тишенинову.

- А ты не ревнуй. Понапрасну ревнуешь: люди ж кругом были! Так вот, она терпела, терпела, а потом его, жирного черта, мочалкой по морде - хрясь! Конечно, он аврала не поднял, - финны ох строги насчет такого! - съел и отодвинулся с шайкой подальше. А тут какой-то, вроде, скажем, вас, из интеллигентных: вот, мол, в свободной стране что русские делают! - и пошел, и пошел! Пять слов по-русски, пять по-фински. Правильно говорил. Стоит голый и про революцию кроет. Форменный митинг развел, и мыться все побросали, слушают, мы с Кащенкой только вдвоем и моемся, спины друг другу трем, будто нас и нет. Крой, мол, Вася, присоединяемся в молчанку! А он уже и до царя добрался: вот мол, царские опричники, - у Сережина, действительно, якорь и орел на грудях наколотые, - душат, мол, Финляндию! - и все такое прочее... Сережин, что клоп, надулся и к нам - "хватайте его, сукинова сына!" Кащенко говорит: "Господин унтер-офицер, куда же его голого? И сами голые! Да и не дадут забрать, видите, шайками машут". Матюгнулся, шкура, - и в дверь, и мы за ним от греха, а то потом донесет, что слушать остались. Оделись, выходим, а Сережин уже у выхода стоит и шпика науськивает. Жандармы там переодетые ходят, в штатском. И где он его раздобыл - самому мне удивительно... За такую быстроту третью нашивку и получил, перед фронтом потом приказ читали самого командующего с благодарностью и постановом в пример... Чего же вы не кушаете, Егор Саныч? Голодный, небось.

Тишенинов улыбнулся через силу и взялся за поставленный Федосьей стакан чаю.

- Заболел, должно быть. Ничего не хочется. Вот пить - самовар бы выпил.

Кудрин сожалеюще покачал головой:

- Удивляюсь я вам, Егор Саныч. Не с вашим здоровьем в подполье лазать... Вам когда ученье кончать?

- А я и не кончу, - сказал Тишенинов, дуя на чай. - Не дадут. Вышибут, вероятно. Да и к чему кончать? Чтобы народ грабить на казенном месте?

- Вот я на это и удивляюсь, - сказал Кудрин раздумчиво. - Жизнь ваша, конечно, небогатая, но все же соответствовать может, не наша рабочая жизнь. Нам что? Нам один в жизни курс, либо голодать, либо драться. А вам вполне возможности имеются: перемучаетесь сколько там у вас положено, пять или шесть годиков, - и в люди вышли... А вы с нами идете. Неизвестно еще, чего с этоей революции выйдет, а свою жизнь портите! Непонятно...

Тишенинов улыбнулся: Кудрин любил разговаривать на философские темы. Идейность? Действительно, что можно было о ней сказать?

- Очень вы в корень любите смотреть, Федор Гаврилыч, - ответил он, тяжело ворочая языком. - Это хорошо, что везде материальную причину ищете, это правильно. Только оставьте хоть что-нибудь на долю сознания человеческого. Человек тем от животного и отличается, что способен мыслить отвлеченно, порой самого себя забывая. Можно ведь и чужую беду умом так понять, что она больше своей казаться будет. А перед нами история, Федор Гаврилыч, и в ней сквозная - на все века - несправедливость, порабощение богачами бедняков. Вот и пойдешь на борьбу и других за собой будешь звать, чтобы всем лучше было... Это трудно рассказать. Может - семейное. Отец у меня, я вам говорил, шесть лет в ссылке провел, народником был... Я в ссылке и родился, так сказать, потомственный революционер.

- А отец ваш потом кем служил, зарабатывал-то хорошо? - неожиданно спросил Кудрин.

- Чиновником в почтовом ведомстве, восемьдесят рублей получал.

- Вот то-то и оно! - усмехнулся Кудрин торжествующе. - Отсюдова и революционность в вас сидит. А получал бы он триста - ходили бы вы теперь в меньшевиках. Я про это и допытывался.

Тишенинов рассмеялся.

- Уж очень это просто у вас выходит, Федор Гаврилович, - сказал он, разминая катышек сероватого хлеба. - Вроде какого-то прогрессивного налога: до ста рублей в месяц - большевик, со ста до трехсот - меньшевик, с трехсот до четырехсот - либерал, а с шестисот - октябрист... Так, что ли?

- Да нет, - отмахнулся Кудрин. - Вы слушайте, я верно говорю. Нашу жизнь надо опытом понять. Как это Маркс писал: "нечего терять, кроме цепей", - а коли этих цепей на себе не носите, обязательно уловочку найдете, оправдание такое вот той несправедливости, что вы поминали. Материальная база - она все, Егор Саныч, на ней весь мир стоит, и с нее все концы искать надо... Я вот вам, скажем, доверяю, а иному интеллигенту, хоть он в доску при мне расшибись, ни на сколько не поверю: сдаст. В серьезный момент сдрейфит, будьте покойны! От них, вот от таких, меньшевики и плодятся: "мы да вы, да мы вместе", - слов хоть пруд пруди, а на деле - фига: шалтай-болтай, зюд-вест и каменные пули... Вот в пятницу, когда бой у нас на Путиловском вышел, выступил на сходке такой. Нелегальщик, под слежкой. Ну, конечно, - в хлопки. Все будто правильно: и бакинцев приветствует, и за стачку солидарности говорит, а до лозунга дошел - стоп машина, меньшевистские позывные за полторы мили видать: "Выдвигайте экономические требования вместе с бакинцами: первое, чтоб восьмичасовой, второе, чтоб квартиры", и так далее и тому прочее... Откричал свое - и слазит. Тут я его и прихлопнул. Что ж, говорю, нам подсовывают, товарищи! Волынку подсовывают? Против кого он нас, товарищи, зовет? Против фабрикантов он нас зовет. А разве мы не знаем, кто за фабрикантами стоит? Правительство стоит, царская ненавистная власть. А можем мы, говорю фабриканта рифовым узлом скрутить, если правительство останется с полицией да с казаками? Не можем, говорю. Надо, говорю, товарищи, в корень бить, а корень в Зимнем дворце сидит. Корень вырвем - и дерево свалим...