Давайте, девочки - Евгений Будинас

– Внимательно смотришь ей в лицо…

– Так…

– Если у нее есть рот… – Дизель помедлил. – Значит берет.

Дружно над Сюней поржали.

– А теперь сказать, почему я против того, чтобы между всеми последующими был большой перерыв? – спросил Махлин.

Рыжюкас поднялся и вышел на веранду. От принятого в висках постукивало, а в голову лезла какая-то чепуха. Раньше, мол, было так: сначала прожил, потом описал. А как же теперь? Когда потом это все опишешь?

И тут же разговор о нем пошел уже в третьем лице. По пьяни звучало драматично, как о безвременно ушедшем. Взяли-то уже прилично. Правда, «нить канвы не теряли».

– Учителя его любили, – начал Сюня, едва за Рыжюкасом закрылась дверь.

– Особенно Сильва, хотя я так и не понял тогда, вдул он ей или не вдул, – поддержал его Мишка Махлин.

– Сильва, да, – сказал Дизель, – она строже Горькой Матери была, принцип качала, она ему кроме единицы ничего не ставила. Ну а если выучит – сразу файв. А может, после того, как он ей что другое поставит…

Дизель тупо посмотрел на бутылку. Одна была на столе «Столичная» или две?

– Чуваки, – сказал Доктор, – про вдул-не вдул – это ладно. Но сам видел, как она его встретила, когда узнала, что он в институт поступил… Она же его схватила и потащила по коридору, распахивая двери классов, да еще орала, как сорвавшись с ботаники: «Он поступил!». В учительскую влетела: «А я вам что говорила!!!» – Да все они его любили, – вздохнув сказал, Сюня. – Хотя и непонятно, за что… Сейчас в школах все не так…

– А Ростислав-в-Квадрате? Как он его Ленке записки таскал?

– А Бася Ароновна? Как она ему за поэму про любовь выставила пятерку за четверть, когда директрису заменяла.

– Ну да, а Горькая Мама от злости чуть не окочурилась, когда в этой его поэме насчитала сто одну ошибку. Это в девятом классе было…

– Нет, в десятом.

– До десятого он же не дошел…

– Бася тогда меня даже на обед пригласила.

Все обернулись.

– А мы думали, ты совсем ушел, – сказал Сюня.

– Не дождетесь… – Рыжюкас подсел к столу. – Так вот встретила меня Бася Ароновна по полной форме. Обращалась исключительно на вы, «Здравствуйте, Генсик, проходите, Генсик, располагайтесь»… И на столе красное вино. Водой, правда, разбавляла, к обеду, мол, так полагается…

– Пусть лучше вспомнит, как он ей нахамил, – сказал Витька-Доктор. – «Вам у нас понравилось, Гене?» А Генсик в ответ: «Все классно, только книжки у вас по цветным корешкам разложены». В смысле, мол, живете по-мещански.

– До сих пор в холодный пот бросает, – признался Рыжюкас. – Как вспомню, что – через двадцать лет! – она ко мне на вечере встречи с выпускниками подошла, совсем старенькая: «Генсик, миленький, вы не поняли… У меня внучка книжки перекладывала… Сейчас она уже взрослая невеста»… А я, говорит, за вас рада, я всегда знала и надеялась…

Помолчали.

– Неужели их всех уже нет? – вздохнул Доктор. – Всех до единой?

– Да, жизнь… Она как… – поднялся было Сюня.

– Детская рубашка, – продолжил Дизель, – короткая и в говне.

Сюня посмотрел на него удивленно:

– Откуда ты знаешь?

– Ты уже говорил…

– А мы выпили?

– Вот, блин, ты, Рыжюкас, нас сегодня совсем запутал, – сказал Махлин. – Я даже не помню, я уже выпил, или и не наливал?

– Это поправимо, – вмешался Доктор. – Я не твой склероз имею в виду, а налить и выпить…

Выпить-то выпили, но Дизеля снова потянуло к прекрасному. Со склероза он тут же и перескочил на свое, обращаясь исключительно к Рыжюкасу, так как давно собирался с понимающим человеком соображениями поделиться:

– Склероз это хорошо… Я так вообще скажу, что из ебущихся баб те, кто только по любви, – самый гнусный и мерзкий тип. Они если раз дали, начинают цепляться и выдвигать требования. У мужика, соответственно, от требований пропадает эрекция… Спасти может только разрушительный момент. Лучше всего, если у нее склероз, и она про тебя вообще не помнит…

– Хрена тебе! – не согласился Сюня. – Склероз у бабы для нас могила. Мне моя утром в субботу на даче надает поручений на день, а сама в салон красоты уезжает. А мне, только чтобы ее поручения осмыслить и переварить, две недели нужно… Ладно. Однажды, чтобы не напрягать память, навалился, сразу все выполнил, ну, думаю, выслужился, хоть ночью не будет приставать. А она приезжает и даже не помнит, что поручала мне сделать…

– Дают эти, которые только по любви, обычно сразу, – недовольно отмахнувшись от Сюни, продолжал «мысль» Дизель. – как только выпьют и расскажут, как любят мужа… Хотя спят обычно в лифчиках, думают, что из-за детей плохая грудь. Меня по командировкам с монтажниками электрооборудования много швыряли, так я все это прошел… А после того начинает плакать: где она раньше была, где ты был, что столько времени даром потеряно… Слушай, с этого ты мог бы начать новый роман…

– Роман я, пожалуй, уже не успею, – улыбнулся Рыжюкас.

– А сколько же ты вообще собираешься протянуть? – поинтересовался Сюня.

– Врачи обещают два года, – ответил за него Витька-Доктор.

– Врачи врут, – махнул рукой Сюня, незаметно подмигнув Дизелю.

– Еще как брешут, – оживился тот. – Мужу моей сестры тоже говорили: «Два месяца и кранты»… Ну он что? С работы уволился, закупил два ящика водяры и свалил на дачу. Чтобы вызванивать друзей и по очереди с ними прощаться.

– Ну и? – поинтересовался Сюня.

– Да ничего. Пятый год на даче квасит. Возвращаться-то некуда. Все оборвал: друзья, работа. Тетка моя, то есть сестра, похоже, скорее его загнется, вся извелась…

Посмотрев на приятеля, Дизель вдруг осекся.

Никакой тетки у него не было. Это у Сюни была тетка, которая давно померла. И сестры у Дизеля отродясь не было, он в семье единственный ребенок.

И Рыжий, конечно же, это знал.

Рыжюкас смотрел на друзей.

По тому, как поспешно его фрэнды взялись сегодня набираться и как медленно достигался результат, было видно, что им этот вечер дается нелегко. Пыжились, наливали чаще обычного, глушили почти без закуси, даже к гусю с брусникой без интереса. Так пьют люди, которые знают не только почему они пьют, но и зачем непременно нужно напиться…

Ему вдруг стало безумно жалко ребят.

Видно ведь, что старались. Небось, и готовились заранее, сговорившись, а то и спенарно продумав, даже роли разбросав – кто кого будет тут изображать. Разумеется, с учетом: кто что может.

Обычно такое получается хорошо. Для спектаклей в студенческом театре Рыжюкас всегда брал исполнителей по типажам, выбирая из множества студентов, желающих «поучаствовать», тех, кому роли больше всего подходят. Получалось, что в их самодеятельных спектаклях каждый играл себя. Выходило талантливо и для публики убедительно.

И сейчас все вроде бы правильно выстроено. На то и фрэнды. Всё прикинули: когда непринужденно пошутить, когда забавную историю задвинуть к случаю. Как сменить тему, если разговор вдруг войдет в штопор.

А получалось как-то неловко. Уж больно неуклюже, если посмотреть со стороны.

Как тут ни хорохорься, но что играть, о чем говорить, они сегодня не знали. Особенно с Рыжим, которого никогда не принимали всерьез, чтобы без подначки, без подколки. Кем бы он там ни стал…

Ну не знали они, как в таких случаях себя вести. Дружили давно, правда встречались все больше от случая к случаю: чего только в жизни не случалось… Много чего бывало – и хорошего, и не очень, но никому из них еще не приходилось умирать.

Рыжий, выскочка, опять первый.

Посмотрев на друзей, несколько пришибленных проколом Дизеля, Рыжюкас вспомнил, как умирал его собкоровский начальник, можно сказать, даже учитель. Был он, пожалуй, самым ярким и талантливым журналистом старой школы из тех, кого ему довелось знать.

Тогда от больных раком диагноз скрывали, но тот не идиот был и конечно все заподозрил и просчитал, видя, как близкие и друзья в разговоре отводят глаза.

Собравшись навестить шефа в больнице, Рыжук решил все его подозрения снять. Для чего детально продумал линию поведения: опасную тему в разговоре не только не обходить, а специально задеть, и вести себя в ней нарочито грубо и непринужденно, как с больными себя не ведут. Подчеркнув тем самым, что к диагнозу шефа слово «рак» вообще никак не относится. Даже пару анекдотов к случаю припас.

Пошутил на «опасную тему» он с таким явным перебором, что это и младенцу бросилось бы в глаза. Но его шеф, учитель, умнейший из множества умных, которых Рыжюкас в своей жизни встречал, в ответ вдруг от ярости посерел, губы посинели, восково обтянутый подбородок затрясся:

– Вы подлец, – говорит, – негодяй и мерзавец.

Уверенность больного, что Рыжук его специально подначил, да еще и с изуверской жестокостью, была столь велика, что отомстить этому циничному подонку, негодяю и подлецу он решил самым жестоким и беспощадным образом, какой только на смертном одре и можно вообразить. Он завещал: никогда не принимать Рыжука в ряды членов КПСС.