Мертвые души - Михаил Гоголь

ГЛАВА XI

Ничего, однако ж, не случилось так, как располагалось. Чичиков проснулся гораздо позже, нежели думал — это была первая неприятность. Вставши, он ту же минуту послал узнать, заложена ли бричка и всё ли готово; но донесли, что бричка была не заложена и не всё готово — это была вторая неприятность. Он приготовился принять не очень ласково нашего друга Селифана и, полный нетерпения, ожидал только, какую тот представит с своей стороны причину и оправдание. Скоро Селифан показался в дверях, и господин имел удовольствие услышать те же самые речи, какие обыкновенно слышатся всегда от прислуги, в таком случае, когда нужно скоро ехать.

“Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать”.

“Ах, ты!..” Здесь было вставлено выражение, в важных случаях необходимое, без которого у нас на Руси делается дело как-то лениво. “Зачем же ты прежде об этом не вздумал сказать? Не было времени, что ли?”

“Да время-то было… Да и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно будет совсем переменить, потому что оно теперь по милости вашей подгрязнило… А уж перед у брички совсем, Павел Иванович, расшатался, так что и двух станций не сделает”.

“Ах ты, подлец эдакой! Какой урод тебя, дурака эдакого, на свет пустил. Да где у тебя-то глаза были до этих пор. Ведь три недели сидели на месте — хоть бы заикнулся. А вот к последнему часу и пригнал, чушка ты проклятая; именно к последнему часу: тут бы вот садиться да ехать, а он вот тут-то именно и нагадил. Ведь ты ж знал это всё? Отвечай. (Здесь герой наш назвал его кажется, рылом.) Знал? А?”

“Знал”, отвечал Селифан, потупивши голову.

“Ну, так зачем же ты мне тогда не сказал?”

На этот вопрос Селифан ничего не отвечал, но, потупивши голову, казалось, как будто бы безмолвно говорил сам себе: “Вишь ты, как оно мудрено случилось: и знал ведь, да и не сказал”.[Вместо “Вишь ты ~ не сказал”: Вишь как оно случилось. ]

“А вот теперь ступай, приведи кузнеца, да чтобы в два часа всё было сделано! Слышишь?”

Селифан уже оборотился было к дверям, с тем, чтобы итти выполнять данное приказание, но остановился, и Чичиков услышал еще кое-какие извещения в прибавку к прежним. [Вместо “но остановился ~ прежним”: как вдруг остановился неожиданно, и Чичиков имел удовольствие еще услышать кое-какие речи. ]

“Да еще, Павел Иванович, серого-то коня, право, хоть бы продать, потому что он, Павел Иванович, подлец; право, только, можно сказать, помеха другим”.

“Да, как раз вот теперь его, небось, стану продавать”.[Да вот как раз я пойду теперь продавать его. ]

“Ей-богу, Павел Иванович, т. е. он только что на вид, а на деле-то он самый лукавый конь. Такого коня т. е. нигде не найдешь”.

“Об этом будет время в другом месте подумать; ступай за кузнецами”.

Герой наш сделался совершенно не в духе. Швырнул на пол саблю, которая ездила с ним в дороге для [страху] внушения надлежащего страху кому следует. [которая неизвестно для какой причины ездила с ним в дороге и лежала около него в бричке. ] Около четверти часа[Четверть часа] слишком провозился он с кузнецами, покамест сладил, потому что кузнецы, как водится, были[потому что кузнецы были, как водится] отъявленные подлецы и, смекнув, что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Чичиков, как ни горячился, называл их и мошенниками, и разбойниками, грабящими проезжих, намекнул даже на страшный по смерти суд, [называл их и подлецами, и разбойниками, которые грабят проезжающих, намекнул даже им и на будущую жизнь и на страшный суд] но кузнецов ничем не пронял: они[и они] совершенно выдержали характер и не только не отступились от цены, но даже провозились около брички, вместо двух часов, целых пять. [провозились, вместо двух часов, с небольшим пять. ] В продолжении этого времени[в продолжении которого времени] Чичиков испытал приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане всё уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки, [веревочки да бумажки] да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к сидению на месте, видит из окна плетущиеся фигуры, толкующие об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством изредка подымающие глаза, чтобы, взглянувши на него, опять продолжать свою дорогу, и это равнодушие всякий раз[опять пойти своею дорогою, что всякий раз] как будто растравляет сильнее нерасположение духа. Всё, что ни есть, что ни видит он: и лавчонка[Всё: и лавчонка] против его окон, и вывеска, и голова старухи, живущей в супротивном доме, и подходящей в это время к окну с коротенькими занавесками, — всё ему гадко, однако ж он не отходит от окна. Стоит то позабываясь, то обращая вновь какое-то противовольное внимание на движущееся и недвижущееся в улице и не думая и не не думая, а между тем с досады душит какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется о стекло. Но желанная минута наконец настала. [“Но желанная ~ настала” вписано. ] Наконец всё было готово: и перед был как следует налажен, и колесо было обтянуто новою шиною, и кони приведены с кузницы, и разбойники-кузнецы отправились, считая полученные целковые и пожелавши всякого благополучия, и бричка, наконец, была заложена, и два горячие калачи, только что купленные, были внесены в бричку, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у кучерских козел, и сам герой наш при взмахивании картузом, производимым беспрестанно половым в том же демикотонном сертуке и при желании его счастливой дороги, при трактирных и чужих кучерах и лакеях, собравшихся позевать на то, как выезжает чужой барин, и при других прочих, всегда сопровождающих выезд обстоятельствах, сел в экипаж, — и бричка, в которой ездят холостяки и помещики, имеющие около сотни душ крестьян, которая так долго[В подлиннике описка: дорого] застоялась в городе и может быть так даже надоела читателю, наконец, выехала из ворот гостиницы. “Слава тебе, господи”, подумал Чичиков и перекрестился. [“Слава ~ перекрестился” вписано. ] Селифан хлыснул кнутом, к нему подсел сначала повисевший несколько времени на ступеньке Петрушка, и господин средних лет и благоприятной наружности, герой наш Чичиков, усевшись на грузинском коврике, покрывавшем поклажу, находившуюся в бричке, заложивши за спину себе кожаную подушку, притиснув совершенно два горячие калача, пошел опять подплясывать и покачиваться, потому что мостовая имела уже известную читателям подкидывающую силу. [потому что мостовая, как уже читатель знает, имела подкидывающую силу. ] С каким-то неопределенным. чувством глядел он на домы, стены, заборы и улицы, которые тоже, с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад, и которых, бог знает, сулит ли ему участь увидеть еще когда-нибудь в продолжении своей жизни. При повороте в одну из улиц, бричка должна была остановиться, потому что во всю длину улицы проходила бесконечная погребальная процессия. Чичиков высунулся, [Герой наш высунулся было из брички] чтобы рассмотреть, кого хоронят. Гроб был открыт и несен на траурном катафалке. С каким-то неизъяснимым, странным чувством и вместе с некоторого рода испугом узнал он прокурора, с теми же неподвижными чертами, какие всегда видны были на нем и при жизни; один нос только казался больше и острее; густые брови были также приподняты, хотя глаза уже давно смежились. Исполненный неприятных ощущений, он тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задернул занавески. В это время, когда экипаж был таким образом арестован, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпы, рассматривали, кто как, в чем и на чем ехал, и может быть внутренне считали, сколько числом шло пешком, а сколько ехало в карете. Он сам отчасти занялся рассматриванием в стеклышко, находившееся в кожаных занавесках. За гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Заметивши их, он начал побаиваться, чтобы не узнали его как-нибудь по экипажу. Но им было не до того: они даже не занялись разными житейскими разговорами, которые обыкновенно в это время занимают провожающих покойника. Все мысли их были в это время сосредоточены в самих себе. Они думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как он возьмется за дело, как примет всё. За чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты кое-каким живым разговором. Может быть они тоже говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, которые он без сомнения даст, и говорили о вечных своих фестончиках и нашивочках. Наконец, за каретами следовали пустые дрожки, вытянувшиеся гуськом. Наконец, и ничего уже не осталось, и герой наш мог уже ехать. Открывши кожаные занавески, он вздохнул и от души произнес: “Вот прокурор жил, жил, а потом и умер! И вот, я думаю, напечатают в газетах, что скончался к всеобщему прискорбию подчиненных и всего человечества почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг… Много напишут всякой всячины; прибавят еще, что сопровождаем был плачем и рыданием вдов и сирот, а ведь если разобрать хорошенько дело, так у тебя, может быть, на поверку всего и было только, что густые брови”. Тут он закричал Селифану: “ехать поскорее” и подумал тем временем про себя: “Это однако ж хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника”.