Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я узнал об этом позже, товарищ генерал, после его назначения.
— И махнул рукой?
— Видно, моя ошибка.
— А не допустили ли мы еще одной ошибки, Дмитрий Иванович?
— Не догадываюсь.
— Преждевременно переместив вас из полка сюда?
— Возможно.
— Это уже моя ошибка. И я ее исправлю. Не возражаете?
Коршунов улыбнулся. Он, говорили мне, тяготился своим пребыванием в политотделе и мечтал возвратиться в полк.
Генерал обернулся к Тарабрину:
— Сидит в этой келье и пишет бумажки. «Что же вы хмурый такой, Коршунов?» — «Да вот, докладную сочиняю. Уж вы удружили мне, товарищ генерал».
Мне сказал:
— Ваш Клоков и наш Ященко в усердии не по разуму превзошли себя.
— Перестраховщики, — угрюмо заметил Тарабрин.
— Трусы! — гневно крикнул генерал. — А посмотреть поглубже, то не только трусы. Завзятые деляги, ханжи и лицемеры. Когда возвратитесь в полк, Дмитрий Иванович?
— Хоть завтра, хоть сегодня, — ответил Коршунов.
— Тогда — пошли обедать.
Письмо
После того, как Подмаренников, Коршунов и Тарабрин «разобрали» мое «персональное дело», я возвратился в полк и тотчас написал Вале письмо.
Сел и написал: зима в этом году ничуть не холоднее прошлой, бомбят и обстреливают тоже не сильнее прежнего — в общем, мы давно привыкли, а скоро, вероятно, наступят перемены: пусть лишь закончат доколачивать на нижней Волге, тогда освободившиеся части срочно будут брошены на север, в район Ленинграда, — иначе куда их лучше бросить? — и начнется еще одна великая баталия: они, скажем, двинутся от Волхова, а мы из Ленинграда, — представляешь, что в конце концов получится? Думаю, так оно и будет, дни нашей блокады сочтены.
Затем написал: ночами пытаюсь сочинять стихи, они, распроклятые, не получаются — видимо, потому что нет поблизости тебя. Была бы со мной в Ленинграде, выдумал бы длинную поэму и все, что есть прекрасного на свете, вписал бы туда и тщательно зарифмовал. То была бы редкая поэма — про синие звезды и легкие снежинки, про улыбку незнакомой женщины и твои алмазные глаза, про музыку Бетховена и песню Агаркова Феди, про сонеты Пушкина и старый Инженерный замок, зачехленный шпиль Адмиралтейства и стукотню зениток на Дворцовой площади… и белые ночи, и нашу Сосновку, и дружбу, и труд полкового агитатора, его неудачи и мечты… словом, про все, что приходило в голову и мыслилось рассказать тебе, одной-одной тебе…
А в самом конце — пером уже водило сердце — я крупно приписал:
«Люблю тебя. Тебя одну на свете. Сама виновата. Отвечай немедленно».
В тот же вечер наш полковой почтальон отнес письмо на почту.
ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКОВ
Война продолжалась, продолжались поиски. Но теперь это были не поиски опоры и надежды, а поиски верного, ведущего к цели пути.
Январская канонада
Кто слушал эту канонаду с площадей и улиц города, слышал непрерывный, все нарастающий гул переднего края, кто ощущал под ногами глухое дрожание земли и видел, оглядываясь в сторону Пулкова, густо-багровый, окутанный дымом небосклон, тот не мог не подумать: «Началось!», не мог не сказать себе: «Дожил до святого дня», — ранним январским утром 1944 года громом сотен, может, тысячи орудий Ленинград возвестил всему миру, что приступил, наконец, к сокрушению блокады. Это была чрезвычайно мощная по плотности огня артиллерийская обработка насиженных позиций противника — через час или два за валом огня ринутся танки и пехота, и тогда наши войска неудержимо пойдут пробиваться дальше: за Урицком — Стрельна, затем Петергоф, за Пулковым — Красное Село и Гатчина, а дальше, если хватит пороху, Толмачево, Луга, Струги Красные, Псков…
Ленинградцы ждали эту канонаду два с половиной года, почти девятьсот бесконечно долгих дней. Год тому назад, тоже в январе, согласованным ударом соседних фронтов — Ленинградского и Волховского — в сплошном кольце блокады была пробита брешь: узкая полоска земли связала Ленинград со страной. Эта полоска, конечно, облегчала положение, но в целом проблемы не решала: город по-прежнему оставался скованным, по-прежнему у его подъездов сидел окопавшийся враг…
Говорили, что женщины Ленинграда в это багровое утро сдержанно плакали. Канонада представлялась им не только началом долгожданного штурма — этому они, безусловно, радовались, — чутким своим сердцем они понимали, что сыновья их, братья и любимые — не все, очевидно, но, вероятно, многие — домой уж не вернутся: путь до конца войны неисчислимо длинен, очень, может быть, длинен, и никто, наверное, не скажет, где и когда он оборвется.
Я, возможно, думал, как и они. Вспомнил Виктора, Пашку, вспомнил мятежного Юрку и с грустью подумал: где-то вы теперь? Встретимся ли снова? Год прошумел с тех пор, когда были вместе: мачеха-судьба опять разбросала в стороны. Павел, правда, остался на заводе, зато остальные, в их числе и я, давно посменили адреса, перешли в другие части. Юрка еще летом выбыл из газеты, стал замполитом в саперном батальоне — где-то в болотах стоял батальон, Юрка писал мне оттуда: «Кочки, рыжая грязь, блиндажи. Долго сидеть здесь не будем: не уютно». Осенью в одну из частей на переднем крае откомандировали Виктора; вскоре после него выбыл туда же, на передние, я, став агитатором полка Н-ской стрелковой дивизии. Так было нужно. Фронт готовился к большому наступлению и постепенно укреплял войска прорыва кадрами, в разных частях ударных этих войск к памятной зиме сорок четвертого года вполне закономерно оказались и мы. Встретимся ли снова?
В час канонады я находился в блиндаже на НП командира полка. Мы слушали музыку артиллерии и наблюдали в бинокли за противником. Там поистине творилось адово кипение. Снег уже не брызгал, растопился; в воздух взлетали комья земли, ломаные бревна, трубы, черные столбы, опутанные проволокой, ржавые изогнутые рельсы. Думалось, что там даже воробей, даже увертливая муха не сумели бы спрятаться от гибели.
— Гневно работают боги, — сказал командир полка. — Умопомрачительно работают. Пехоте делать будет нечего. Встанем и пойдем не пригибаясь. Что, не пойдем? Кто возражает?
Ему не возражали. Он глуховат после недавней контузии, поэтому, возможно, ему показалось, что кто-то из нас сомневался.
— Третью войну добиваю, а такой подготовки, говорю, не видел. Ну молодцы канониры!
Грузный, седой, пожилой полковник. Сравнил его с Тарабриным. Такой же спокойный, уверенный в людях, такой же внимательный и строгий. Подумал: добрые отцы у нас, честное слово, добрые. Вспомнилась история литературы, вечная проблема отцов и детей: отцы — записные консерваторы, дети, как правило, — возмутители спокойствия… Мы не ссоримся с отцами, — движемся одной дорогой. Разница, наверное, есть: мы, молодежь, — романтики, они, старики, — реалисты. Но это лишь разница в тактике, ничуть не коренные расхождения. Впрочем, у таких замечательных «отцов», как Костров и Коршунов, романтического больше, чем у других комсомольцев. Нет, мы довольны отцами. Они вместе с нами защищают Родину, вместе с нами воюют за новую жизнь. Полковник Макаров — один из таких.
Эта канонада, так великолепно сокрушившая всю оборону немцев, возвышала душу. Раньше я думал больше всего о себе, теперь мне хотелось взвалить на свои потвердевшие плечи общие заботы людей. Ночью, обходя траншеи, я призывал солдат действовать решительно и смело. Впереди немцы — говорил я им. — Задача — гнать их беспощадно. Это было правильно. Но это, к сожалению, не те единственно нужные для данного случая слова. Надо было сказать: там, за колючей проволокой, вот уже двадцать восемь месяцев не восходит солнце. Чуждый человеку мир распростер леденящий саван над Европой. Пробил решающий час. Начнем же. Пусть не дрогнет рука, не размягчится сердце. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…»
В небо жар-птицами взмыли ракеты, артиллерия перенесла огонь в глубину обороны немцев.
— Вперед, товарищи! — скомандовал полковник Макаров.
И сотни солдат, гневно сдвинув брови, с криками «Ура» бросились к разрушенным окопам противника.
Бежали во весь рост, не встречая никакого сопротивления. Только по левому флангу полка брызнула горячей струей чудом уцелевшая огневая точка.
— Подавить немедленно! — крикнул полковник командиру артдивизиона.
После двух снарядов точка замолчала.
Так началось. Ленинград пошел. Ленинград отправился на Запад.
Они
Я представлял их варварами-кнехтами, лишенными совести и чести. В то же время часто себя спрашивал: но они ведь люди, жители Европы, — что это за люди, черт побери? Какими категориями права, морали они руководствуются?