Королева Виктория - Литтон Стрэчи

Тем не менее, не следует считать ее вторым Георгом III. Ее желание диктовать свою волю хоть и было страстным и не ограничивалось никакими принципами, все же сдерживалось присущей ей трезвой проницательностью. Она могла с неимоверной яростью выступить против министров, она могла оставаться глухой к мольбам и аргументам; ход ее рассуждений мог казаться совершенно непостижимым; но в самый последний момент упрямство могло внезапно отступить. Ее внутреннее уважение и способность к работе и, вероятно, память о том, что Альберт старательно избегал крайностей в решениях, не давали ей оказаться в безвыходном положении. Она инстинктивно чувствовала, когда не могла справиться с ситуацией, и тогда неизменно поддавалась. Да и, в конце концов, что ей еще оставалось?

Но если во всех этих вопросах королева и ее эпоха были весьма далеки друг от друга, все же существовало немало точек соприкосновения. Виктория прекрасно понимала значение и привлекательность власти и собственности, и благодаря этому английская нация тоже все более и более процветала. В течение последних пятнадцати лет правления — за исключением короткой интерлюдии либералов в 1892 году — преобладающим вероучением страны был империализм. Его же исповедовала и Виктория. И по крайней мере, в этом направлении она позволяла развиваться своему разуму. Под влиянием Дизраэли британские колонии пробрели для нее невиданное доселе значение, и особенно она полюбила Восток. Индия ее очаровывала; она даже собралась с духом и немного изучила хинди; она завела несколько индийских слуг, с которыми практически никогда не расставалась, один из которых, Мунши Абдул Керим, впоследствии достиг положения почти равного Джону Брауну. В то же время, империалистические настроения нации наполнили ее правление новой значимостью, отлично гармонирующей с ее собственными внутренними убеждениями. Английская политика большей частью строилась на здравом смысле, но в ней всегда оставался уголок, куда здравый смысл не допускался, — где, так или иначе, обычные мерки не действовали и обычные правила не применялись. Так уж было заведено нашими предками, мудро оставившими место элементу мистики, который, видимо, никогда не удастся полностью искоренить из человеческих дел. И естественно, именно в Короне сконцентрировался мистицизм английской политики — в Короне, со всей ее уязвимой древностью, святостью и внушительным антуражем. Но в течение почти двух столетий основу этого великого строения составлял здравый смысл, и на маленький, неисследованный и непонятный уголок почти не обращали внимания. Однако наступивший империализм принес перемены. Ибо империализм — это не только дело, но и вера, и по мере его роста в английском обществе рос и мистицизм. Одновременно начала приобретать новую значимость Корона. Необходимость в символе — символе английского могущества, английского богатства, английской исключительности и таинственного предназначения — стала ощущаться сильнее, чем когда бы то ни было. Корона и была таким символом, и покоилась она на голове Виктории. В результате получилось так, что хотя к концу правления власть монарха заметно ослабела, престиж его неизмеримо вырос.

И все же этот престиж проистекал не только из общественных перемен; личность тоже имела большое значение. Виктория была королевой Англии, императрицей Индии, она была осью, вокруг которой вращалась вся эта величественная машина, — а сколько всего было помимо этого! Взять хотя бы ее возраст — почти обязательное условие популярности в Англии. Она подтвердила одну из наиболее почитаемых особенностей расы — стойкую жизнеспособность. Она правила шестьдесят лет и до сих пор была в строю. И к тому же она обладала характером. Очертания ее натуры были весьма четкими и отлично просматривались даже через окружающий туман царственности. Ее хорошо знакомая фигура с легкостью заняла в воображении народа четкое и запоминающееся место. К тому же она обладала свойствами, естественно вызывающими восхищенную симпатию у подавляющего большинства нации. Добропорядочность они ценили выше любых других человеческих качеств; и Виктория, пообещав в двадцатилетием возрасте быть хорошей, сдержала слово. Долг, совесть, мораль — да! именно этими высокими идеалам жила Виктория. Она проводила дни не в праздности, а в труде — в государственной работе и семейных заботах. Стандарт нерушимой добродетели, давным-давно установившийся среди домашнего осборнского счастья, никогда и ни на мгновение не снижался. Более чем полстолетия ни одна разведенная леди даже близко не подходила ко Двору. На самом деле Виктория, следуя своим принципам женской верности, установила куда более строгое правило: она сердито смотрела на любую вдову, повторно вышедшую замуж. Учитывая, что сама она была дочерью вдовы от второго брака, такой запрет кажется несколько эксцентричным; но, несомненно, эта эксцентричность была направлена в нужную сторону. Средние классы, жестко закованные в тройную броню собственной респектабельности, испытывали особое удовольствие от самой респектабельной из королев. Они считали ее своей; но это, пожалуй, было преувеличением. Ведь несмотря на то, что многие ее черты большей частью были присущи средним классам, в иных отношениях — в манерах, например, — Виктория была совершенно аристократична. А в одном особенно важном вопросе ее взгляды были далеки и от аристократии и от средних классов: ее отношение к самой себе было просто королевским.

Эти качества были очевидны и важны; но в проявлении личности главную роль играет нечто более глубокое, нечто фундаментальное и общее всем остальным качествам. В Виктории природа этого глубинного элемента хорошо заметна: им была необыкновенная искренность. Правдивость, убежденность, живость эмоций и несдержанность в их проявлении были лишь разными формами этой центральной характеристики. Именно искренность придавала королеве и выразительность, и очарование, и абсурдность. Она двигалась по жизни с внушительной уверенностью человека, для которого утаивание просто невозможно — ни по отношению к окружающим, ни к самому себе. Вот такой она и была — королевой Англии, совершенной и очевидной; мир мог либо принять ее, либо от нее отказаться; ей нечего больше было показывать, или объяснять, или изменять; и с несравненной осанкой она спокойно шла своим путем. Да и не только утаивание; порой казалось, что скрытность, сдержанность, даже само чувство достоинства не слишком приветствовались. Как сказала леди Литлтон: «В ее правде есть какая-то потрясающая прозрачность — ни капли преувеличения в описании чувств или фактов; таких людей я, пожалуй, не встречала. Многих можно назвать правдивыми, но, думаю, часто это сопровождается некоторой сдержанностью. Она же высказывает все, как есть, ни больше, ни меньше». Она высказывала все, как есть; и писала обо всем тоже. Ее письма удивительным потоком экспрессии напоминали открытый кран. Все, что ни было внутри, немедленно выплескивалось наружу. Ее совершенно нелитературный стиль имел, по крайней мере, одно достоинство — он в точности соответствовал ее мыслям и чувствам; и даже банальность ее фразеологии несла в себе удивительно личный оттенок. Несомненно, именно своим письменным творчеством она затронула сердце общества. Не только в ее «Шотландских дневниках», где размеренные хроники частной жизни излагались без всяких следов притворства или смущения, но также и в тех замечательных обращениях к нации, которые время от времени она публиковала в газетах, народ ощущал ее близость к нему. Он инстинктивно чувствовал неотразимую искренность Виктории и отвечал ей тем же. Воистину, это качество внушало людям любовь.