Я отвечаю за все - Юрий Герман

— Тут профессоров, к сожалению, нет, — сказал Устименко, — тут врачи…

— Как? — немножко смутился Саша. — А мой отец…

— Отец ваш, — прервал Богословский, — вас утешить нами, наверное, желал, что мы-де тут не все рукав сосем. Оно так, не все, но профессора среди нас нет ни единого. Уж не взыщите, помилуйте…

— Ну, вздор какой! — покраснел едва заметно Александр. — Это я, конечно, спутал. Давайте еще про главное, про основное. Я хочу и требую, требую, чтобы этот мой случай, после всего, разумеется, после естественного конца, — я хочу, чтобы этот случай был вами использован. Я — биолог, начинающий еще, студент, но меня научная правда занимает, не спекулятивность, не тихая и аккуратная жизнь в науке, а правда. И вот после моей смерти, — спокойно или внешне спокойно выговорил Саша, — я бы хотел, чтобы не полностью, конечно, не в порядке мести, а для науки, с инициалами моими, вся история подробненько была изложена. Ведь нельзя же на нашем брате строить свое спокойствие!

— А почему нельзя? — вглядываясь в Сашино лицо, спросил Богословский.

— То есть как почему?

— А если, в самом деле, случай ваш не тот?

— Но позвольте, — даже уже обиделся Саша. — Ведь они меня прооперировали и зашили. Там спайки!

— А черта мне в ваших спайках?

— То есть как это — черта?

— А так — черта! Убежден, что все вы напутали и безобразно напугались слухами и сплетнями. Странно даже мне было вас, Александр Зиновьевич, извините, слушать. Слушал внимательно, нервно вы высказывались, понимаю, но с перебором. По новейшим данным англичанина Дэвиса, именно в вашем возрасте опасность минимальна, — внезапно для Устименки солгал Богословский. — Слышали такое?

— Дэвиса? Это какого Дэвиса? — удивился Саша.

— А вот ежели вы уж такой ученый-переученый биолог и во всем разбираетесь, то Густава Берта Дэвиса вам знать должно, — со злобой, наверное на самого себя, что эдак фундаментально врет, произнес Богословский. — Крупнейший авторитет в онкологии, председатель международной ассоциации. Не знаете?

Саша пожал плечами.

— Первый раз слышу.

— То-то что первый, бабушкины незабудки, похороните меня у ручья, под сладкий звон струй…

И тут Устименко, как в давние, как в старые годы Черноярского «аэроплана», увидел своего непрофессора, нечленкора и неакадемика Богословского, во всем его дивном величии — Обманщика, Чародея, Колдуна.

— Ох, эти мне циники-медики, медники, злые жестяники, — сказал он все еще злым голосом и сошвырнул с юноши одеяло, — начитаются, наговорятся, наподслушиваются и ставят себе диагноз гробового характера, как известнейший стишок…

— Какой стишок? — несколько сконфуженно осведомился Саша.

— Экий какой загривок мощный, — сказал Богословский, щупая Сашу и говоря между тем эпитафию:

Прохожий! Бодрыми шагамиИ я ходил здесь меж гробами,Читая надписи вокруг,Как ты мою теперь читаешь…Намек ты этот понимаешь?

Золотухин улыбнулся улыбкой Лайонела Невилла, а Богословский между тем спрашивал Устименку и Нечитайлу, задавая им абсурдные, нелепые вопросы, Великий Старый Мудрый Лекарь, знающий еще и по себе, что такое истинное страдание и страх надвигающейся неотвратимо смерти.

— Вы такую пигментацию, коллеги, при раковых заболеваниях когда-либо видели? Наблюдения Пирогова в Дерпте помните? А отсутствие конъюнктивита, по-вашему, коллеги, о чем говорит? В какую сторону наша мысль должна идти?

Ни в какую сторону мысль Нечитайлы и Устименки от этой «пигментации» и «конъюнктивита» не шла, они даже, что называется, «подыграть» не могли Великому Обманщику. А тот еще в глаза Саше посмотрел, еще занялся его языком и нёбом, потом пошел от горла по железам, и, наконец, руки его — две огромные, поросшие пухом ладони — легли на живот, на ясную и большую, с головку ребенка, опухоль.

— Эта? — спросил он, двигая и как бы расшатывая основание опухоли. — Она? Дай нам боже такого рака всем вместе и каждому по отдельности…

Только в это мгновение Устименко заметил, что Богословский весь залился потом и раскраснелся, — когда он говорил про пигментацию и конъюнктивит, ничего этого не было, тогда он был даже бледен. Может быть, тогда он был Великим Обманщиком, готовясь к катастрофе, а сейчас правда все хорошо? Настолько хорошо, что и лгать больше нужды нет?

— А ну, Владимир Афанасьевич, что вы скажете? — слегка разогнувшись и уступая свое место Устименке, произнес Богословский. — И вы, Александр Самойлович, что вы заключите? Ну-те, коллеги, ну-те!

Теперь Богословский повернулся так, что Саша не видел его лица. И Устименко заметил — Николай Евгеньевич не только сиял, он светился каким-то особым, свойственным только ему, хитро-плутоватым, земным, никак не ангельским, а все же чистым и горячим светом. Это было непостижимо, как эдакие медвежьи глазки могут так светиться, но они светились, и это означало для Александра только одно: жизнь.

— Вначале была мочекаменная болезнь, — неуверенно сказал Саша. — Ну, а когда прооперировали…

— Подождите! — велел Устименко.

И Богословский, и Нечитайло смотрели ему в лицо. Не в лицо, а в слушающие глаза, в те совершенно поглощенные внутренней работой глаза, которые бывают только у хирургов милостью божьей.

— Чагу давали? — спросил Нечитайло.

— Конечно, — ответил Саша. — Но гематурия продолжала мучить. На стенку просто лез…

— Ну? — спросил Богословский, вглядываясь в тот ровный медленный свет, который разгорался в глубине зрачков Устименки. — Ну? Что вы думаете, Володя?

— Еще хорошо, что лучевым лечением не рубанули, — сказал Владимир Афанасьевич. — Наверное, боялись, что поражена печень…

Дверь скрипнула, приоткрылась.

— Может быть, можно нам? — спросила Надежда Львовна. — Нам, старикам?

Она действительно выглядела старухой сейчас — эта еще молодая женщина. А Золотухин стоял за ее спиной, положив руку на плечо жены, тоже белый и старый, в общем, человек.

— Заходите, — сказал Устименко, закрывая Сашу одеялом и переглядываясь с Нечитайлой, который быстро и весело ему кивнул, — сейчас мы немного вас поспрашиваем…

— Ну что? — быстро спросила мать. — Как?

И замолчала, понимая, что все равно ей ничего не скажут сейчас.

— А то, что нам биография вашего сына нужна, — напряженно вглядываясь в серое, морщинистое лицо Надежды Львовны, сказал Устименко. — Подробная биография.

Он заметил, как нетерпеливо и даже яростно вздернул головой Золотухин, и понял, насколько оба они измучены, но говорить и обнадеживать было еще рано. Еще немножко рано.

— Господи, какая такая биография? — почти со стоном сказала мать, но, заметив на себе строгий взгляд сына, испугалась и заспешила: — Впрочем, пожалуйста, только вы сами спрашивайте, потому что я не знаю, какие моменты мне вам осветить…

Но Устименко ничего не спросил.

И Богословский смолчал.

И Нечитайло опустил долу свое бульдогообразное лицо, чтобы не поторопиться и не задать наводящего вопроса.

Все они трое знали: задай такой вопрос — и пустяк выпрет на первое место, заслонит собой все остальное, исказит общую картину.

— Как мальчик рос, чем болел, какие с ним приключались неожиданности, — произнес Устименко. — И не торопитесь по возможности.

Переглядываясь, поправляя друг друга, путаясь в мелочах, они все втроем, мать, отец и Саша, пунктирчиком повели сына от дифтерита к скарлатине, от коклюша к кори, от кори к ангине — под вежливую зевоту Богословского.

Тут и встряла лошадь.

— Про Голубка-то помнишь? — спросил Саша Надежду Львовну.

Она посмотрела на сына вопросительно.

— Ну, жеребец Голубок, директора совхоза «Пролетарка» возил, — сказал Саша. — Помнишь, как он меня брякнул?

— Куда? — живо спросил Богословский.

— Копытом? — подавшись вперед, осведомился Устименко.

А Нечитайло даже ладони потер одна о другую, словно предстояло ему в стужу перед тарелкой горячих пельменей хлопнуть рюмку водки. И рот слегка приоткрыл от волнения.

Мать с сыном переглянулись, засмеялись. Отец смотрел на них строго.

— Мама от отца скрыла, — сказал Саша. — Ведь он у нас гроза, понимаете? Нам бы с Николаем тогда вовек в ночное не попасть, мы ее укланяли — маму. Меня жеребец довольно мощно тогда в живот ударил, я даже сознание потерял.

— В живот? — воскликнул Устименко.

— Вы точно помните? — вновь наклонился к Саше Богословский. — Вы не путаете?

— Покажите рукой, куда жеребец ударил? — спросил Устименко. — Поточнее!

— Сюда и ударил, — хмуро показал место опухоли Александр. — Точно, я-то помню! — Ему казалось, что вся его история напоминает ушиб Ивана Ильича из повести Толстого. У Ивана Ильича смертельная болезнь началась с ушиба. И Саше совершенно непонятно было, почему так весело оживились доктора.