Мир от Гарпа - Джон Ирвинг

И врач и Хелен твердили Гарпу — это простой кашель. Но каждую ночь неровное дыхание Уолта пугало его, мешая спать. К когда за полночь раздавался звонок Роберты, сна у него уже ни в одном глазу не было. Эти внезапные вторжения могучей мисс Малдун больше не путали его, он к ним привык. Но Хелен ночные бдения Гарпа раздражали.

— Если бы ты сел писать, то спал бы всю ночь без просыпу, — говорила она. Хелен была уверена: спать ему мешает избыток воображения. Гарп знал: если воображение слишком буйствует не на листках бумаги, а в жизни, значит, он недостаточно работает за письменным столом. Взять хотя бы сны. Гарпу часто стали сниться кошмары, где жертвами были его дети. Один из таких кошмаров начался с того, что Гарп сидел дома и рассматривал одну очень непристойную фотографию в порнографическом журнале. В борцовской команде университета — Гарп иногда тренировался вместе с ними — был в ходу особый лексикон для описания подобных картинок. И, что характерно, борцы его команды в Стиринге много лет назад употребляли точно такие слова, описывая подобные художества. С тех пор изменилось только одно — порнография стала куда более доступна.

Картинка, которую Гарп рассматривал во сне, относилась к высшей категории порнографических снимков. Классифицировались они по степени откровенности изображения. Если были видны только волосы на лобке, снимок назывался „зарослью“; если был виден половой орган, опушенный волосами, картинка именовалась „бобриха“; „бобриха“, естественно, ценилась выше „заросли“. Если же виднелись внутренности „бобрихи“, это была уже „открытая бобриха“. Ну а если при этом она еще и блестела, то это был шедевр порнографии — „влажная открытая бобриха“, — означавший, что женщина не только обнажена, приняла позу, но и готова.

Во сне Гарп разглядывал то, что борцы называли „влажной открытой бобрихой“. Вдруг ему послышался детский плач. Он оторвался от картинки и увидел: по лестнице спускаются дети — чьи, неизвестно. Но их вели Хелен и Дженни; дети шли мимо, и он стал лихорадочно прятать от них журнал. Спавших наверху детей что-то разбудило, и вот они идут в подвал, в бомбоубежище. Тут начали рваться бомбы, посыпалась штукатурка, замигали лампочки, и на Гарпа накатил неодолимый ужас. Дети шли по двое и плакали, а Хелен и Дженни вели их в укрытие, невозмутимые, как и полагается быть медицинским сестрам. Изредка они бросали на Гарпа грустный и вместе с тем презрительный взгляд, точно это он их всех подвел и бессилен теперь помочь им.

Может, надо было следить за вражескими самолетами, а он упивался „влажной открытой бобрихой“? Как бывает во сне, он не мог понять, почему в нем так сильно чувство вины и почему у них такой обиженный вид.

Последними шли, держась за руки, Уолт и Данкен. Маленький Уолт плакал, как в ту ночь, когда его мучил кошмар и он никак не мог проснуться. „Я вижу страшный сон, — хлюпал Уолт. Взглянул на отца и почти крикнул: — Я вижу страшный сон!“

Но в этом сне Гарп не мог спасти мальчика от кошмара. Данкен обернулся к отцу. На его красивом юношеском лице застыла молчаливая мужественная покорность. Им с отцом был ведом один секрет — это не сон, и Уолту уже ничем не поможешь.

— Разбуди меня! — плакал Уолт, но длинная двойная цепочка детей уже почти скрылась в бомбоубежище. Вырываясь от Данкена (Уолт едва доставал ему до пояса), он то и дело оглядывался на отца.

Гарп не шевельнул пальцем, не сказал ни слова, не попытался сбежать по лестнице, ведущей куда-то вниз. Осыпающаяся штукатурка делала все белым. Бомбы за окном продолжали падать.

— Это сон! — крикнул он вдогонку сыну. — Это просто плохой сон!

Но Гарп знал — это неправда.

Тут Хелен толкнула его, и он проснулся.

Вероятно, Хелен боялась, что безудержное воображение Гарпа, этот мучивший его амок, устремленный сейчас на Уолта, может перекинуться на нее. И тогда неизбежно разоблачение.

Хелен была уверена, что полностью контролирует происходящее; во всяком случае — самое начало событий. Открывая дверь кабинета и застав, как всегда, перед ней чуть сутулившегося Майкла Милтона, Хелен пригласила его войти, закрыла за ним дверь и быстро поцеловала в губы, обняв его тонкую шею, так что он едва смог перевести дух, и раздвинув коленкой его ноги; от неожиданности он двинул ногой по корзинке и выронил на пол тетрадку.

— Обсуждать больше нечего, — сказала Хелен, обретая дыхание. Она быстро провела языком по его верхней губе, хотела разобраться, нравятся ли ей его усы. Решила, что нравятся, по крайней мере в эту минуту.

— Поедем к тебе, — сказала она. — Больше некуда.

— Я живу за рекой.

— Знаю. У тебя там чисто?

— Конечно. И отличный вид на реку.

— Вид меня не волнует, — сказала Хелен. — А вот чистота — да.

— Довольно чисто. Но можно сделать почище.

— И поедем на твоей машине.

— У меня нет машины, — ответил он.

— Знаю, что нет. Где-то придется взять.

Он улыбнулся; Хелен, надо признаться, застала его врасплох, но теперь он опять обрел присущую ему самоуверенность.

— Прямо сейчас? — Он прижался губами к ее шее, коснулся груди. Хелен высвободилась из его объятий.

— Возьми напрокат, — сказала она. — Мы никогда не будем ездить на моей; и никто никогда не должен видеть нас вместе — ни на улице, ни в автобусе. Если кто-нибудь узнает, все кончено. Ты понял?

Она села за стол, а он, почувствовав, что она не зовет его к себе, тоже сел, где всегда — на стул для студентов.

— Понял, — ответил он.

— Я люблю мужа и никогда не причиню ему боль, — пояснила Хелен, и Майкл Милтон сообразил — улыбаться не следует.

— Пойду за машиной сейчас же, — сказал он.

— И приберись в квартире или скажи, чтобы прибрались.

— Непременно, — ответил он. И рискнул чуть-чуть улыбнуться.

— Какую машину лучше взять?

— Мне все равно, — ответила она. — Лишь бы ездила, а не стояла вечно на ремонте. И чтобы спереди сиденье не разделялось на два.

У него на лице изобразилось такое недоумение, что Хелен пришлось пояснить:

— Я хочу, чтобы мне было удобно лежать. Я положу голову тебе на колени, и никто меня не увидит.

— Не беспокойся, — он опять улыбнулся.

— Городок у нас маленький. Пойми, никто ничего не должен знать, — сказала Хелен.

— Не такой уж он и маленький, — возразил Майкл Милтон.

— В этом смысле любой город маленький, а наш и подавно. Хочешь, я тебе сейчас кое-что скажу?

— Что именно? — спросил он.

— Что ты спишь с Марджи Толуорт. Она занимается у меня литературной композицией на втором курсе, — сказала Хелен. — И еще ты встречаешься с совсем молоденькой студенткой из класса Дерксона. Она, кажется, первокурсница, но я не знаю, спал ли ты с ней. Если нет, то не по своей вине. Насколько мне известно, ты пока не трогал никого из своих сокурсниц. Наверняка я кого-нибудь пропустила. Но тогда, скорее всего, это было еще до меня.

Майкл Милтон был и застенчив, и самоуверен, а на сей раз полностью потерял контроль над своим лицом. То, что увидела Хелен, ей не очень понравилось. И она отвернулась.

— Вот как мал наш городишко, — продолжала Хелен. — Если я буду твоей, никого другого быть не должно. Эти юные создания все замечают, а я знаю, какие они болтливые.

— Понимаю, — сказал Майкл Милтон, готовый, кажется, записывать ее слова, как лекцию.

Хелен вдруг о чем-то подумала, и на лице у нее отразился испуг.

— А у тебя есть водительские права? — спросила она.

— А как же! — ответил Майкл Милтон, оба рассмеялись, и Хелен опять успокоилась, но когда он, обойдя стол, наклонился поцеловать ее, она покачала головой и жестом отстранила его.

— Здесь ты никогда больше не дотронешься до меня. В этом кабинете не может быть никаких интимностей. Дверь я не запираю. Не люблю даже закрывать ее. Так что, пожалуйста, открой дверь, — велела она, и он без слов повиновался.

Он нашел машину, огромный старый „бьюик“ с деревянными панелями по бокам. Выпуска 1951 года, тяжелый, сверкающий старомодным никелем и настоящим дубом. Весил он почти полторы тонны, требовал 3,5 литра масла и 80 литров бензина. Новым он стоил 2850 долларов, но Майклу Милтону удалось купить его за шестьсот.

— Восьмицилиндровый, на 320 кубиков, с усилением рулевого управления и картеровским карбюратором, — говорил продавец Майклу. — И не слишком проржавел.

Машина была тусклого, неприметного цвета свернувшейся крови, шириной два метра, длиной пять. Переднее сиденье было такое длинное и глубокое, что Хелен могла вытянуться на нем, почти не сгибая колен и даже не кладя головы на колени Майкла Милтона. Но в этот раз она положила, потому что ей нравилось смотреть на приборную доску. Ей нравилось лежать на коленях Майкла, чувствуя, как напрягаются мышцы его ноги и слегка двигается бедро, когда нога переходит с тормоза на газ. Голове было покойно лежать на этих коленях, потому что у машины не было сцепления и водитель работал только одной ногой, да и то нечасто. Майкл Милтон, предусмотрительно переложил мелочь в левый карман брюк, справа были только мягкие бороздки вельветовых штанов, оставлявшие едва заметный отпечаток на щеке Хелен, да еще иногда ухом или шеей она чувствовала эрекцию.