Триумф Венеры. Знак семи звезд - Леонид Юзефович

— Спи, паршивец! — кричала жена.

Ванечка, захлебываясь рыданиями, стонал и бормотал что-то невразумительное. Смысл был тот, что есть где-то нечто, без чего он спать не может, но он не знает, где.

«Один, два, три, четыре», — с закрытыми глазами стоически считал Иван Дмитриевич.

В общем-то подобные сцены повторялись чуть ли не ежевечерне, но редко достигали такого накала. Едва сын ложился в постель, как начиналось: то пить, то писать, то спой песенку, то принеси солдатика, я с ним буду спать, да не этого, этот нерусский, а мне нужно русского, и не с трубой, а с барабаном. Такая канитель тянулась иногда часа полтора, и жену можно было только жалеть. Тем не менее всякий раз, когда доходило до скандала, Иван Дмитриевич сердился на нее, а не на сына.

«Четыре», — повторил он, чувствуя, что начинает частить, и сбавляя темп. Бедный Ванечка! Что же это могло случиться, если он до сих пор не спит? Или всему виной, что отца за полночь нет дома? В одинокие вечера жена так бурно ласкала Ванечку, так заботилась о нем, что могла довести его до исступления, плача, бессонницы, расстройства желудка. Нервный мальчик! А она-то хороша!

Иван Дмитриевич галопом отмахал последние цифры и открыл глаза. За ключом не полез, все равно они не спят. Потянулся к звонку и… Увидел? Нет, скорее зацепил мимолетным взглядом и зажмурился в тщетной надежде, что померещилось. Но, конечно, через секунду посмотрел в упор, бесстрашно. Это была не галлюцинация. Знакомый желтый кружочек взирал на него бессонным всевидящим оком. Точно такой же, найденный рядом с мертвым телом Якова Семеновича, лежал в кармане. Иван Дмитриевич торопливо отыскал его там в табачной пыли, ощупал похолодевшими пальцами.

Еще один покоился в коробке из-под халвы, оловянные егеря стояли вокруг в почетном карауле. Третий из их компании хранился у Куколева-старшего. Этот — четвертый.

Голосишко сына сразу отодвинулся, Иван Дмитриевич почти забыл о нем. Он смотрел на дверь своей квартиры. Приблизительно на уровне его груди к дверной филенке прилеплен был этот жетончик. Семь звезд на нем складывались в магическую фигуру — иероглиф смерти.

Что же получается?

Старший брат нашел такой у себя дома и едва не погиб.

Младший получил его как зашифрованное письмо, но то ли не сумел разгадать тайнопись, то ли не внял угрозе и был отравлен.

Иван Дмитриевич невольно поежился. Теперь, значит, очередь за ним?

Подковырнув жетончик ногтем, он легко отодрал его от двери. С оборотной стороны металл смазан был чем-то липким. Понюхал, попробовал на язык. Мёд. От этого стало как-то повеселее. Он почувствовал, как страх уступает место ненависти к тем, кто решил его запугать. Дудки-с! Не на такого напали! Как мальчишка перед зеркалом, Иван Дмитриевич неожиданно для самого себя хищным движением вырвал из воображаемых ножен невидимый меч. Поймать их, всадить клинок, насладиться видом хлещущей из раны черной змеиной крови, которую не принимает земля.

— Мертв, — потрясенно сказал Гайпель.

— Нет, — приседая над Петровым, возразил Шитковский. — Еще дышит.

Гайпель взял со стола оба стаканчика, принюхался. Один из них шибанул в ноздри смертельным аркадским букетом: яд и снотворное. Он схватил стоявшую тут же кружку с молоком. Шитковский начал разжимать Петрову зубы, но много влить не удалось. Молоко пузырилось на губах, текло по подбородку. Когда оно кончилось, Шитковский побежал за полицией, Гайпель — за портовым доктором, которого на месте не оказалось, как, впрочем, и блюстителей порядка. Зато появился заспанный сторож и еще какой-то казенный человек, указавший место, куда скрылась полиция. Там, в свою очередь, знали убежище доктора. Тот приехал на линейке, подавил Петрову на веки, приложил к груди трубочку и решил везти его в госпиталь.

— Запиваешь вино молоком, пиши завещание, — сказал он, понюхав стаканчик, подсунутый ему Гайпелем, и остатки молока в кружке.

— Думаете, и в молоко подсыпали?

— Просто оно вредно для желудка после вина. — Сугубо медицинское изречение.

Петрова увезли, полицейский пристав сел составлять протокол. Он спрашивал всякую чушь, вроде того, сколько Гайпелю лет и какого он вероисповедания, и на все просьбы немедленно выслать людей на поиски преступника отвечал, что успеется.

Между тем Гайпель на четвереньках ползал по комнате, заглядывая под стол, под шкаф, шаря за лежанкой.

— Что вы ищете? — спросил Шитковский.

Гайпель искал жетончик с семью звездами, которого, казалось, не могло не быть там, где открываются врата смерти, но объясняться не счел нужным. Он подозрительно взглянул на своего напарника.

— Вы тут случайно ничего не находили?

— Чего?

Тот смотрел глазами невинного отрока, что в ансамбле с его продувной физиономией выглядело весьма ненатурально.

Гайпель поманил Шитковского к окну, подальше от пристава, и тихо спросил:

— Неужели, когда смотрели в окошко, не разглядели, с кем разговаривал Петров? Не поняли даже, мужчина или женщина?

Тот развел руками;

— Виноват, казните-с.

— И вы, значит, ничего здесь не находили?

— А что я должен был найти?

— Неважно. Как вы понимаете, ситуация изменилась, и мне придется нарушить мое обещание. Я должен буду сказать Ивану Дмитриевичу, что идея допросить Петрова принадлежит вам. Чего это вы потащили меня сюда ночью? У меня такое чувство, будто…

— Будто я заранее знал, что его сегодня убьют?

— Вроде того.

— С Путилиным я поговорю сам, — пообещал Шитковский. — Можете не волноваться.

Пристав писал по букве в минуту, но при этом делал государственное лицо, вельможно поигрывал желваками и от души наслаждался нечаянной властью над двумя сыскными агентами, которые таких, как он, и за людей-то не считали.

Только во втором часу ночи они были отпущены восвояси.

Как только миновали ворота гавани, прямо за шлагбаумом Шитковский сказал:

— Мне — туда…

Он неопределенно махнул рукой куда-то в темноту, в наплывающий от берега сентябрьский туман, и сгинул. В воздухе пахло тайной и надвигающимся дождем. Чертыхаясь, Гайпель побрел дальше один. Зонтика у него не было.

Минут через десять он наткнулся на спящего извозчика, насилу растолкал его, хотел назвать свой адрес, но передумал и назвал другой.

— К Путилину, что ль? — уважительно спросил извозчик, заметив на седоке полицейскую фуражку.

— Ты знаешь, где он живет?

— Кто ж не знает!

— К нему, — солидно сказал Гайпель.

Он почувствовал, как над ним державно простерлись крылья славы Ивана Дмитриевича. Всю дорогу они прикрывали его от ветра, от накрапывающего дождика.

Начисто забыв про Ванечку, Иван Дмитриевич опять, в который уже раз, махнул вниз, выскочил на улицу. Зайцев по-прежнему прохаживался перед подъездом.

— Что-то не едут мои курочки, — пожаловался он.

— А вы давно тут дежурите?

— Давненько. Что стряслось, Иван Дмитриевич? На вас лица нет!

— Я вам после объясню… С какого примерно времени вы тут стоите?

— Зачем примерно? Я вам точно скажу. Когда выходил из дому, было без пяти одиннадцать.

Иван Дмитриевич прикусил губу и начал плясать от этой цифры. Без пяти одиннадцать. Чуть раньше он вместе с Гнеточкиным поднялся к себе на этаж, но жетончика тогда на двери не было. Значит, прилепили в то время, пока гостил у Шарлотты Генриховны. Из парадного он вышел за пять минут до того срока, после которого терял право на ласки жены, и тогда же Зайцев занял свой пост перед подъездом.

— У меня часы в прихожей висят, — обстоятельно рассказывал тот, — и уже начали урчать. Старинные стенные часы, ходят исправно, и звон у них бодрый, но за пять минут до круглого часа начинают готовиться. Этак, знаете, загодя себя настраивают, по-стариковски. Урчат, ровно солеными огурцами объелись. За то и в прихожую сосланы. Раньше они у меня в гостиной висели…

— Не заметили, никто из посторонних не входил в подъезд?

— Вообще никого не было. Ни посторонних, ни своих.

— И никто не выходил?

— Ни одна душа.

— А вы никуда не отлучались?

— Ни на шаг. Стою, как мамелюк на страже… Что, дело так серьезно? На вас прямо лица нет.

В конце улицы раздался приближающийся цокот копыт, и Зайцев отвлекся.

— Слава Богу, наконец-то, — сказал он, — Едут мои курочки. Ну, будет им от петушка!

Тем временем Иван Дмитриевич перебирал в уме возможные варианты. Кто? Чьих рук дело? Быть может, Евлампий успел слетать на третий этаж и прилепить этот жетончик, пока шел разговор с его хозяйкой? И не ей ли принадлежит идея? Кроме этих двоих, подозревать было некого. При условии, разумеется, что Зайцев не врет. Но для чего ему врать? Оставались, правда, соседи по подъезду. Теоретически любой из них мог добраться до двери, однако ни один не давал ни малейшего повода усомниться в себе. На четвертом этаже проживал отставной майор с генеральскими усами, греческой фамилией и походкой заблудившегося клоуна, владелец пятерых кошек с именами античных богинь, которые вечно шастали по чердаку в поисках приключений. Напротив него квартировали две старые девы, совершенно ничем не примечательные, кроме своих чепцов с лентами всех цветов радуги. На третьем этаже обитали сам Иван Дмитриевич и Гнеточкин с семейством, на втором — Зайцевы и супружеская пара лет под сорок с целым выводком детей, тетками и приживалками: он служил в Межевой конторе, она была дочерью его начальника. На первом этаже одна из двух квартир принадлежала Куколеву, вторая вот уже несколько недель пустовала. Иван Дмитриевич давно и неплохо знал всех этих людей. Он откидывал их одного за другим, как костяшки на счетах, и лишь на мгновение задержался, когда очередь дошла до Гнеточкина. Затем откинул и его.