Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта - Павел Анненков

Этот очерк видоизменений феодализма был сделан Пушкиным не для одного сохранения идей и фактов, почерпнутых в книгах, но еще и с другой целью, как оказывается по бумагам. Незадолго до 1830 года появилась у нас система приложения мыслей западных историков к событиям отечественной истории. Книга, наделавшая в свое время много шума, – «История русского народа», – явилась представительницею направления, которое не могло выдержать поверки, что было почувствовано и самим автором ее в последних частях его труда. Хотя заметки Пушкина не имели в виду этой книги, но он уже встречал ими первые признаки ошибочного взгляда на русскую историю. Из сближения основных причин, действовавших на Западе, с причинами, породившими у нас ряд исторических явлений, намеревался он вывести различие их и несостоятельность мысли переносить их с одной почвы на другую. Выписки Пушкина помогли ему почувствовать эту несообразность весьма полно и опровергать ее с энергией, когда появилась книга, особенно грешившая ею. Вот что писал он в 1830 году, после выхода II тома «Истории русского народа»:

«Г-н П[олево]й предчувствует истину, но не умеет ее отыскать. Он чувствует, что Россия была совершенно отделена от Западной Европы. Он предчувствует тому причину, но вскоре желание приноровить систему новейших историков к России увлекает его. Он видит опять феодализм (называет его семейным) и полагает его необходимым для развития сил новой России. Дело в том, что в России еще не было феодализма, а были уделы, князья и их дружина, что Россия не окрепла и не развилась в удельные междоусобия, но, напротив, ослабела и сделалась легкою добычею татар, что боярство не есть феодализм:

Феодализм – частность , боярство – общность .

Бояре жили в городах при дворе княжеском,

не укрепляя своих поместий,

не сосредоточиваясь в малом семействе,

не враждуя противу королей,

не продавая своей помощи городам;

                 но

они были вместе придворные и товарищи,

составили союзы,

считались старшинством,

соперничали.

Вы поняли великие достоинства французского историка, поймите ж и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою, что история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человеческой были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение – не алгебра; ум человеческий, по простонародному выражению, – не пророк , а угадчик . Он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно предвидеть ему случая. Один из остроумных людей прошлого столетия предсказал могущество России, но Наполеона никто не мог предсказать».

Таков был постоянный кабинетный труд поэта нашего. Некоторые из заметок его имеют уже все значение первых соображений важного ученого исследования. Разбор начальных стихов «Слова о полку Игореве», памятника русской словесности, о котором с таким удивлением отзывался всегда Пушкин, принадлежит уже к этому роду. По обширности и значению своему он должен был составить отдельную статью в нашем издании… Скажем еще здесь, что статья «О драме», напечатанная в «смеси» посмертного издания его сочинений, относится также к заметкам Пушкина. Перед разбором «Марфы Посадницы», трагедии г-на Погодина, он набросал в отрывках своих взгляд на драму вообще. Отрывки эти были напечатаны в посмертном издании с искажением во многих местах настоящего их смысла, что требовало уже не примечаний, а приложения почти совсем новой статьи. В дополнение скажем, что ряд статей Пушкина, озаглавленных в настоящем издании так: «Мысли на дороге» («Шоссе», «Москва», «Ломоносов» и проч.) – представляет еще другой пример книжных заметок его. Они действительно вызваны были чтением, написаны в позднейшие годы его жизни и превосходно выражают твердое, установившееся, совершенно зрелое мнение автора о предметах. Сообразив все сказанное, читатель получит довольно полную картину как непрерывных ученых и умственных занятий поэта, так и самого способа, каким он осуществлял их.

Переходим к литературным соображениям: отдельные заметки и тут встречаются в изобилии. Иногда являются они совершенно неожиданно. Так, читаем мы заметку карандашом на боку одного чернового стихотворения: «Переводчики суть подставные лошади просвещения». В другой раз Пушкин, на заглавном листе статьи о Байроне, делает выписку: «Ma chi cerea sinceramente la verita, invece de lasciarsi spaventare del ridicolo, deve far un ogetto di esame del ridicolo stesso». («Но кто чистосердечно отыскивает истину, тот не должен отступать перед смешным, а напротив, смешное сделать предметом своего исследования»). Один клочок бумаги носит строки: «Первый обожатель возбуждает чувствительность женщины, прочие бывают едва замечены. Так в начале сражения первый раненый производит болезненное впечатление и истощает сострадание наше». На обороте листка с неконченным стихотворением читаем: «On a admire le Cynlque, qui marcha devant celui qui nialt le mouvement. Le soleil fait tius les jours le même chose que Diogène, mais ne persuade personne». («Удивлялись цинику, который вздумал пройти пред тем, кто опровергал движение; но солнце делает каждый день то же, что Диоген, и никого не убеждает) [183] . На оторванном листке начертано: «мнение М[итрополита] Пл[атона] о Дмитрии Самозванце, будто бы воспитан у иезуитов, удивительно детское и романтическое. Всякий был годен, чтоб разыграть эту роль. Доказательство после смерти Отрепьева – Тушинский вор» и проч. и проч., и проч.

Не обинуясь, относим мы к заметкам поэта и несколько отрывков повествовательного рода. Эти беглые, мимолетные образы составляют также программы его и особенно важны тем, что указывают род предметов и идей, занимавших его в известные эпохи. Между бумагами Пушкина сохранился недоконченный роман в 10 письмах, которые не могут быть сообщены по бессвязности их, бесчисленным пропускам целых периодов, обозначенных иногда только первым словом, и вообще перепутанному изложению. Для восстановления смысла во многих местах и какого-либо порядка в целом необходимы уже приделки и произвольные изменения, на которые нельзя решиться. Мы должны ограничиться посильным изложением содержания романа, которое еще и добыто нами не без труда. Роман начинается перепиской двух приятельниц, одной – принадлежащей к светскому обществу, а другой – бедной компанионки, настоящей героини романа. Остроумные описания столичной жизни и меткие картины деревенской жизни, которыми исполнены письма приятельниц, вместе с чертами, выражающими их собственные характеры, начинают живописный контраст, который все более и более развивается. В деревню, где живет компанионка, является герой романа, тоже светский человек, и начинает рисовать в письмах к другу свои впечатления, рожденные противоположностию быта, привычек, понятий с тем, что он видел доселе. Картина становится полнее, но на этом и прерывается. По отдельным чертам, едва обозначенным, можно судить, как глубоки и верны были бы все заметки романа и как оригинальна сама его завязка. Но, обращаясь к тому, что может быть приведено в известность, прежде всего укажем на продолжение «Рославлева», хотя и не отделанное и писанное с чрезвычайною скоростью, но представляющее уже достаточную степень ясности для разбора. Затем приводим здесь два новых отрывка неоконченных повестей Пушкина, которые, кажется, должны быть разделены довольно значительным пространством времени. Вот первый из них, рисующий впечатления молодости: