Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

— Ты думаешь про свой роман?

— Если бы. Я думаю только о тебе — о твоем теле, о том, какая у тебя грудь, какая кожа.

— Я хочу тебя, пойдем в постель, — шепчу я. — Но сначала надо покормить кур. А потом уже ляжем.

Градусник на оконном стекле в кухне показывает минус четыре. Снова пошел снег, укрыл землю толстым слоем в несколько сантиметров. Если он не прекратится, завтра нельзя будет выехать, пока не пройдет снегоуборочная машина. Когда я приближаюсь к курятнику по тонкому снежному ковру, равномерное кудахтанье становится все более отчетливым.

Летом, в конце июля обе девочки были здесь, мы построили каркас для курятника, и я вошла в дом, чтобы приготовить молочные коктейли. В кухонное окно ярко светило солнце, я двигалась по кухне из света в тень и обратно. Достала молоко из холодильника, поставила кухонный комбайн на стол, надела передник, который Майкен сшила для меня в школе на уроках труда. Я выглянула на улицу, бросила взгляд на троицу, расположившуюся у красной стены сарая, на пшеницу, которая из зеленой становилась желтой. Фрёйя что-то крикнула, Майкен передала Тронду Хенрику какой-то предмет, маленькую картонную коробочку. Тронд Хенрик натягивал сетку для кур на деревянную раму. Это было все, что я слышала, — тук-тук-тук. Я разрезала стручки ванили ножом и достала из них семена. Вдруг Майкен вошла в кухню и, когда увидела, что я взбиваю молочные коктейли, издала громкий животный крик. Тут же ее лицо, блестящее от пота, оказалось прямо перед моим. «Я обожаю жить здесь, мамочка», — выпалила она. И уже через секунду она убежала из кухни на улицу. А меня словно накрыло стеклянным колпаком, я стояла посреди кухни совсем одна, такая счастливая. На склоне за сараем было полно цветов, по краям канав на въезде — красный клевер, колокольчики, лесная герань и купырь, анютины глазки и незабудки и еще ледвянец.

Как ребенок я запрыгиваю обратно на диван к Тронду Хенрику, он обхватывает меня и замечает слезы в моих глазах.

— Курица умерла, — шепчу я.

Он прижимает меня еще крепче к себе и гладит по спине. Мы замираем, только языки пламени в печке двигаются, дрова едва слышно пощелкивают и искрят.

— Она лежала на спине на полу, — говорю я. — Она была еще теплая, когда я пришла.

— Так лучше для нее, — шепчет Тронд Хенрик.

Я глотаю соленые слезы и всхлипываю, медленно и сосредоточенно вожу большим пальцем по шее Тронда Хенрика. Мне так жаль. Теперь я уже плачу вообще из-за всего — из-за бедной покойной Белоснежки, из-за Майкен, из-за разговора с Элизой, из-за обеда с Гейром, из-за папы, который мучается от рака.

— Пусть это звучит по-детски, но для меня важно именно Рождество, — говорю я.

— Это не по-детски, — шепчет он. — Мне это нравится. Ты мне нравишься. Но мне обязательно нужно дописать роман.

— Да, — отвечаю я.

— Это для меня самое важное сейчас.

Я киваю ему в плечо.

— Я положила Белоснежку в холщовый мешок и оставила рядом с навозной кучей, — продолжаю я. — Нам надо решить, что с ней делать. Девочки, конечно, захотят ее похоронить, но сейчас это не получится, мы даже яму не сможем выкопать.

— Нельзя позволять посторонним вещам оттягивать внимание от главного, — говорит Тронд Хенрик, — я не могу позволить себе переключать внимание на массу других вещей. Если я думаю о том, что сейчас важно помыть посуду, намазать бутерброды арахисовой пастой, я никогда не напишу этот роман. Если мне придется пойти на родительское собрание в детском саду у Фрёйи, я могу просто забыть о своей книге, и все. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я отвечаю, что понимаю, о чем он говорит.

— Красота и смысл не выдерживают конкуренции ни с чем другим в жизни, — замечает он. — Это чувства, которые никто другой не поймет, я как будто проживаю часть своей жизни совершенно один, вдали от других людей и от мира.

Я киваю.

— Звучит несколько помпезно, — замечает он. — Но это так и есть, это действительно так, тут уж можешь мне поверить.

Я продолжаю кивать, не отрывая головы от его груди, я верю ему. Щекой я чувствую, как стучит его сердце. Я представляю себе Элизу, как она пишет письма с рождественскими поздравлениями, и у меня снова ком подкатывает к горлу. Вот передо мной Элиза, она хочет написать о своей жизни, о том, как мало осталось времени, как важно успеть разглядеть каждую мелочь в этой жизни и порадоваться ей. Она сидит за секретером, лампа на кухне погашена, но в комнату пробивается свет от рождественской звезды, закрепленной в оконном проеме кухни. Но разве можно написать о своей жизни так, как ей хочется? У нее так не получается. И когда в письме поставлена последняя точка, его трудно отличить от всех прочих рождественских писем. Юнас и Стиан уехали от родителей, ей их так не хватает. Но такова жизнь. Поездки на Гран-Канарию в собственную квартиру — это счастье. Новая лодка. Работа медсестры, которая поддерживает больных в последние дни их жизни. Элиза заходит в кухню, включает свет. На решетке лежат свежие пончики, румяные и сочащиеся маслом, но она не может писать о них. Она раскладывает их по пакетам — десять штук в каждый, чтобы отправить в морозилку. В кухне появляется Ян Улав и выпрашивает один пончик. Он съедает его стоя, под рубашкой заметен выпирающий живот, он отламывает от пончика небольшие кусочки своими огромными руками, кончики пальцев лоснятся от жира. На столе после ужина остался стоять стакан, на разделочном столе на блюдечке кусочки рыбного пудинга, она отправляет блюдце в холодильник. Как много в ее жизни всего, о чем хочется написать, о чем бы ей хотелось, чтобы все знали.

Меня охватывает желание как-то поддержать ее, утешить, взять трубку и набрать номер Элизы, рассказать ей о Белоснежке. Или позвонить папе, я воображаю, как он скажет: «Да-да, у нее была прекрасная жизнь до самых последних дней». Но это неправда.

Мне больно за тебя

Февраль 2009

Хьерсти поправляет лежащую на парте ручку, выпрямляется, проводит рукой по волосам и говорит, что Майкен — одна из заводил. Речь идет о травле, издевательствах, и все очень серьезно. Мы сидим на низеньких стульчиках, каждая со своей стороны парты; поодаль, на возвышении стоит кафедра.

— Вы должны знать, что мы, как и положено, позаботимся и о Майкен, — говорит она, подводя итог. — В помощи нуждается не только жертва травли. Тому, кто издевается над другими, тоже нелегко.

— Спасибо, — говорю я.

— Тогда вы поговорите обо всем с папой Майкен? — спрашивает Хьерсти. — Ну что ж, прекрасно. Я разговаривала с ним в прошлый раз.

И она качает головой.

— Ох, — вырывается у нее, — Майкен ведь такая замечательная девочка.

Мы одновременно поднимаемся, я первая выхожу из кабинета в коридор.

На скамейке у входа в класс сидит Майкен.

— А можно Туве останется у нас ночевать? — спрашивает Майкен. — Она ждет во дворе, ее папа разрешил. Ну пожалуйста!

Вот она сидит передо мной, главная хулиганка. Способная в свои двенадцать лет испортить своему однокласснику день или даже жизнь. Челка лезет в глаза, брюки в пятнах.

— Ну пожалуйста! — снова просительно повторяет она.

— Нет, — отрезаю я. — Не сегодня.

Бедра у нее полноватые. Я обращала внимание на ту же особенность у матери Гейра и у его сестры, так что Майкен унаследовала предрасположенность к полноте, она может еще поправиться — будут толстые ноги, большая грудь и ягодицы. Мне страшно из-за того, что все может развалиться, затрещать по швам, — это ощущение надвигающейся катастрофы сопровождает всю мою жизнь, ощущение, что все может полететь в тартарары.

— Ну пожалуйста, мамочка, пожалуйста, пожалуйста, больше ведь мне здесь не с кем общаться.

Я поворачиваюсь и ищу глазами Хьерсти, словно жду от нее помощи, подсказки хотя бы взглядом, прежде чем я должна буду уйти со школьного двора с Майкен и мы окажемся предоставленными сами себе. Иногда я так злюсь на Майкен, что крепко хватаю ее и держу. Меня пугает, какая она сильная. Я думаю о том, что, когда она станет еще крепче, я уже не смогу ей противостоять физически, власть моя закончится и мне жизненно необходимо найти какую-то другую силу, способную оказать воздействие на подростка.