Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня. - Иво Андрич

А я остался один, вопрошая, кто я теперь и кем еще в этом бесконечном танце слов мне придется быть и что означать? Выдержу ли я?

Вокруг полная тишина, ни день, ни ночь, пустота, которой нет названия.

И все же я, автор исторических рассказов и романов, тесно связанный с минувшими временами, считаю, что люди слишком обращены к прошлому. Причины? Во-первых, большинство людей не обладает ни достаточной силой, ни настойчивостью, чтобы исследовать и увидеть будущее; во-вторых, современность вся в движении, противоречиях и переменах. И лишь прошлое, хотя бы внешне устоявшееся и неподвижное, позволяет нам в своих темных глубинах разместить большую часть своих желаний, взглядов, страстей и раскаяний. И мы по необходимости этим широко пользуемся. Однако я чувствую, что это нехорошо, неверно. Следовало бы тверже стоять на почве современности и чаще и смелее устремляться в будущее. Но это означало бы то же самое, что созидать нового человека, ибо будущее принадлежит ему.

Египет. Могилы. Имена фараонов и их изображения. Ничего не воспринимаю. Думаю о тысячах землекопов, каменщиков и простых рабочих, которые положили на это свои жизни, и знаю только одно: все, кто здесь умер, высох и исчез в раскаленной пустынной земле — не оставив ни следа, ни имени, посрамили фараонов и их суетное желание славы и бессмертия. В безмолвном грустном изумлении — целиком с ними и за них — я воздвигаю им в своей душе скромный, недолговечный памятник не из земли и не из камня, однако он будет существовать столько, сколько суждено прожить мне. Может быть, каким-нибудь годом больше: в этих строках. Ровно столько.

Еще о словах.

Слова выглядят «красноречивыми», пока они стоят одинокие, невинные и неиспользованные; если то или другое из них слабеет, то третье говорит за них обоих и даже гораздо больше. Слова составляют магический хоровод, по которому передается ритм целого; если одно из них вялое, неловкое или утомленное, его тянут остальные, так что отставание незаметно, и хоровод безошибочно следует дальше.

Труднее случай, когда словам нужно что-то сказать о самих себе и своей роли в повествовании. Тут они внезапно немеют, леденеют и лежат, как безжизненные камни, точно они никогда не говорили, не танцевали, не пели. Когда речь заходит о словах, слова молчат, хотя обо всех прочих людских вещах и делах они — иногда больше, иногда меньше — говорят. Даже и о молчании.

В литературе всех стран, устной или письменной, на всех языках мира в течение веков существует много историй, повестей и стихов, в которых люди жалуются на рабство, насилие, бедность, голод и нищету, а есть и такие, в которых, словно стремясь к компенсации, человек мечтает о мире, о свободе, справедливости, порядке и изобилии. Повсюду есть такие рассказы и стихи, но, когда бы их ни читали, ни слушали или ни размышляли о них, каждому кажется, что нигде они не были и не могли быть столь оправданы и столь убедительно выражены, как в стране, где он сам родился, и на языке, на котором он сам говорит и пишет.

Странный и особенный вид юмора, который часто можно встретить в Боснии и Герцеговине. Люди там шутят с серьезным неподвижным лицом. И шутки их настолько близки к вовсе не шуточной истине, что их трудно распознать и принять как шутки.

Картины, явления, настроения

Аренцано. В устье прозрачной зеленой речки женщины стирают белье. Босые, волосы у них плотно повязаны белыми платками, они стоят на коленях, упираясь в песчаный берег и подняв лицо кверху, к проходящему поезду. У них вид смеющихся сфинксов.

Люди из народа, особенно те, что заняты тяжелым трудом (земледельцы, матросы, носильщики), после работы обмениваются между собой скупыми словами и еще более скупыми жестами. Но тот, кто говорит, то и дело кладет между собою и собеседником свою большую, обожженную руку. Эта рука, с чуть расставленными пальцами, с обращенной кверху ладонью, почти черная, появляется на столе как некое главное доказательство, одновременно легкое и весомое.

Швейцарский отель. Как холоден этот порядок и эта нечеловеческая чистота! Как тяжелы леса и горы!

Самое прекрасное из того, что существует в этом стерилизованном швейцарском краю, — это сознание, что мне не придется здесь оставаться дольше сегодняшнего ужина. Одна мысль о том, чтобы провести ночь в подобном отеле, наполняет меня ужасом, желанием бежать куда глаза глядят и звать на помощь.

Свободны, просты и истинно красивы здесь только водопады. Правда, и они нередко чуть подстрижены и укрощены, но вода падает благодаря собственной тяжести, разбиваясь на камнях в белую пену и живое серебро.

Возле одного из красивейших водопадов, низвергающегося у дороги, стоит заметная издали надпись: «L’eau malsaine»[46]. Это нездоровая падающая струя отравленной воды ничуть не менее прекрасна, чем остальные. Гибкая и белая, она выглядит среди прочих женщиной с дурной репутацией, отверженной и заклейменной.

Я думаю о жаждущем путнике, проезжающем здесь ночью, когда надписи не видно, а вода слышна и ощутима, — путник нагнулся и пил всласть, пока не утолил жажду.

Анита, la Mejicana[47]. Располневшая и увядшая преждевременно, зараженная дурными болезнями, обезумевшая от алкоголя и наркотиков, она поджидает прохожих в мрачном и грязном тупике старого города. Знает всего два десятка французских слов. И счастлива, когда может говорить по-испански. Тогда она смеется и плачет, всплескивает от восторга руками и кусает себе пальцы в отчаянье. Все разом. И рассказывает, рассказывает без конца и края, без связи и смысла. О Гвадалахаре, о Мехико, где живет ее мать («mamacita»), о каком-то Хоселито, с которым она приехала в Париж и который потом скрылся и бросил ее.

— Здесь я погибла, несчастная. Все называют меня дурой и сумасшедшей, потому что я не умею разговаривать, как они. Только поэтому. Что я ни скажу, они скалят зубы: «Quelle blagne!»[48]. Только это они и умеют.

Движением руки и с выражением лица, достойными величайшей трагедии:

— Как с дурочкой обращаются, как с тряпкой. А я только несчастная, брошенная в чужом мире. И у меня нет двух тысяч франков, чтобы вернуться в Мехико.

С крайним и возвышенным отвращением: Buab! Plata! Y siempre еsa рlata![49]

И тут ее тело, нездоровое, печально увядшее прежде времени, вдруг становится свежим и оживает. Смелые движения головы выражают высокие чувства, руки благородны, ноги стройны. А глаза — я не обманываюсь, я хорошо видел, — глаза огорченной и заплаканной девушки, невинной, доброй, чувствительной девушки, которая верит в бога, любит людей и не в состоянии причинить ни малейшего зла или совершить дурной поступок.

Сараево. Ориентальная, гандиевская нищета и запущенность. Роскошь в неожиданных вещах, которые нигде и ни для кого не являются предметами роскоши. Самая студеная и самая здоровая вода в мире. Самые странные дома, которые с начала своего существования выглядят разрушенными и склонными к разрушению, которые кажутся нездоровыми, но в которых живется долго и приятно, как редко где. В речи мужчин и женщин характерные гласные без цвета и определенной границы, от которых речь мальчиков и девочек звучит небрежным воркованием.

И все это усыпано тишиной.

В маленькой парикмахерской. Входит мужчина средних лет, плохо одетый, истощенный, с узелком в руках. Речь с ошибками, иностранный акцент. Спрашивает, можно ли здесь немного передохнуть. Сидящий у кассы хозяин молчит. Подмастерье, обслуживающий клиента, смотрит на хозяина. Мучительная тишина, в которой различимо не только медленное пощелкивание ножниц, но и негромкий треск огня в печи. Тогда хозяин все-таки решается и отвечает: «Нельзя, здесь не место для отдыха». И, говоря это, он смотрит по сторонам, точно ищет чей-то взгляд своим взглядом, который стоит увидеть и запомнить, но который невозможно описать. Иностранец произносит тихо: «Извините», — и растерянно выходит.

Я спрашиваю себя, где отдохнет этот человек. А отдохнуть он должен.

Нигде в мире, думается мне, не прощаются с такой болью и не обнимаются с таким жаром при расставанье, как на парижских вокзалах. Надо видеть эти молодые пары: с какой языческой откровенностью они дышат друг в друга и в последний раз гладят пальцами лоб, глаза, губы и шею. И во всем этом нет ничего ни постыдного, ни преувеличенного, ни смешного. Каждый прохожий с уважением смотрит и обходит такую пару, каждый старается оказать внимание женщине, которая с красными глазами и полураскрытым ртом остается на перроне и бессильно машет рукой, которая выглядит сломленной.