Источник забвения - Вольдемар Бааль

Один человек, плотник из их деревни, работал, знаете ли, ночью в бане что-то там строгал. И тут к нему приходит другой — невысокий, черный, лохматый (старик говорит — «колматый») и заявляет: «Продай мне душу, я тебя за это лучшим плотником области сделаю». А плотник — ему: «Что такое душа? Разве у меня есть какая-то душа?» — «Есть», — отвечает гость. «Но я не чувствую в себе никакой души. Вот руки-ноги чувствую, сердце чувствую, голову — словом, все тело. А другого ничего не чувствую. Что это за душа такая?» — «Душа — это солнечные пылинки, — говорит лохматый. — Вот когда ты радуешься или печалишься, тело от этого не меняется, но что-то все же меняется. Это „что-то“ и есть душа», — «Как же я перестану печалиться или радоваться, если продам тебе свое „что-то“? Зачем тогда быть лучшим плотником области?» — «Ну продай полдуши; или печаль, или радость». — «Да как же я узнаю, что это — радость, если не будет печали? И как узнаю, что это — печаль, если не будет радости? Ведь когда не станет одного, не станет и другого». Так они ни до чего не договорились, и ушел «колматый» ни с чем.

— Он, колматай етот, шубник, лихой был. А наш Иван яще лише…

Ах, какой хитрый Филипп Осипович, какой иносказатель! Притчей решил меня в благодарность за Древнюю Грецию попотчевать. Зачем же ты, старик, к Сонной Мари двинулся, если печаль и радость равноценны? Или уж печаль твоя настолько перевешивает, что невмоготу стало? А у меня, думаешь, иначе? А у Веры? Или ты хочешь сказать, что идти следует только для того, чтобы снять этот излишек, который перевешивает?.. Какой умный и хитрый старик… О чем он там дальше-то?

У него тоже интересный выговор, но не такой, как у местных, — очень забавный, но все понятно. Он уже рассказывает, как они сошлись утром в Рощах с Жаном и вместе пошли сюда, как Жан всему удивлялся, все ему, человеку степей, было в новинку, и как Филипп Осипович, хоть и не местный, объяснял ему, какая щебечет птица, как называется та или иная трава, какие бывают приметы…

Послушай-послушай. Ведь ты сама ничего не знаешь, ты — непроходимая дочь города…

И — снова про ученого, про его хворь, про то, что лечит его какой-то особой мазью сама пасечникова жена, потому пасечник и поселил его у себя, а не со всеми в «мужском» доме…

— Говорят, Настасья Хвилатовна тут большой специалист по етым мазям.

— Интересно, что за снадобье такое?

— Ня хоча говорить. Верно, сякрет.

Расспросить при случае, взмолиться… После охоты, после ночевки на голой земле у него разбаливается спина…

Пусть бы она получше и побыстрее подействовала, эта мазь.

А если бы ты заболела, пасечник тоже поселил бы тебя дома? Или Жан… Тьфу-тьфу…

Может быть, поговорить с Настасьей Филатовной о Вере?.. Но какая мазь ей поможет… Другое ей способно помочь, только другое…

— Говорил Иванович, тутака до нас один былши, парень, годов тридцать. Поспрошал-поспрошал, про кого и мы, потолкался-потолкался и — в лес, в тайгу ету. Боля, как две нядели будя.

Да, она слышала: взял у Константина Ивановича сапоги — взамен туфли оставил, удочки свои и денег. Сказал, что — отпускник, любит путешествия, подался в ту сторону, к болотам… Кто он, этот таинственный путешественник? Почему так долго не возвращается?..

Жан так тревожно взглянул.

— А что, если он давно вышел? Каким-нибудь другим путем, в другую деревню.

— Другой деревни, я слышала, тут поблизости нет.

— Можа, блукая. Тайга, малец, ня шутка.

— Я понимаю.

— Понимаешь, а собралшись лягко. Ну ты — ладно: тамака у вас такого лесу нету. А молодица ета наша…

Вот! Надо Вере немедленно сшить брюки! Из чего угодно. И пускай пялятся, пускай осуждают. Попросить у Настасьи Филатовым какую-нибудь тряпку, купить, в конце концов… В два счета, дело привычное. Машинки нет — обойдемся. Ну куда она, в самом деле, пойдет в одном платье? За ней надо смотреть, как за ребенком…

Вон она, эта женщина, что утром у колодца другой про твой наряд шепнула. Шепоток на весь роток. Идет с водой. Удивительно прямо идет. Стать! А ей ведь не иначе под семьдесят. Взглянула мельком и — мимо.

— Что они все так странно смотрят! Как на пугало…

— Кохта в тябя заяристая, Андреевна. Дяревня, бабы — известное дело… А вода тутака добрая…

Спасибо — заступился, объяснил. Но что в этой кофте такого «заяристого»?.. А что они сказали бы про мой «космический ансамбль»?..

Как быстро все меняется: только что чистое небо было, а вот уже тучи побежали, и солнце ныряет в них, потом выныривает и еще жарче печет. Много их сразу стало, тучек, — весь горизонт затягивают. И ветерок такой… Где Вера?

— Неужели дождь будет? — Жан смотрит на тебя так, словно дождь уже начался и над тобой надо немедленно раскрыть зонт.

— Ага, смянай день сделалшись…

Ему, этому Филиппу Осиповичу, по-видимому, все равно — дождь, не дождь. А тебе разве не все равно? Да, но если вдруг гроза? Ты же ужасно, панически боишься грозы, готова в самый дальний угол забиться, когда начинается это полыхание и грохот. Почему такое наказание, почему другие не боятся? Может быть, и твоя сегодняшняя взвинченность от приближающейся грозы?

— Много, конешно, страшного бывая. А нету страшней, как война… Я ону тридцать три года каженный день вижу. Потому и спать некогда…

…Милый, милый! Если бы ты видел, если бы ты чувствовал, что и как… Здесь, рядом со мной замечательный старик и влюбленный юноша. Да-да, влюбленный в меня юноша! И наверно будет гроза. И у меня тоже болят ноги я же никогда в жизни не ходила по тридцать километров. Мне тоже нужно целебной мази, ах, как нужно. Потому что я ведь и дальше пойду. Если бы ты видел и чувствовал… Я пойду, дойду и потом не буду больше мучить тебя своей любовью…

2

— От сучка! Сызнова подглядываеть! А ну марш отседова! — И — затрещина.

— Ииииии, тятенька… — Хлопнула дверь.

— Паскуда… — Тяжелый, трагический голос хозяина, и дальше что-то вроде всхлипа…

От этого Визин окончательно проснулся и сразу вспомнил, где находится. Он пошевелился, приподнялся, подтянул ноги. Тело ныло, особенно поясница, но уже не так, уже было терпимо. «Чудеса, — подумал он. — Одно натирание и такой эффект. Что же это за мазь? Может быть, мазь плюс массаж? Ну и ладонищи у этого Константина Ивановича. Кости трещали, когда натирал. Казалось, еще чуть и — отключка. Вот тебе и преклонный возраст, брат Визин, коллега, бывший мастер по теннису… Но что происходит в доме? И что происходит за его пределами?.. О судьба-чудотворица! Куда ты меня засунула?..»

Скрипнула входная дверь, и словно просочился сквозь стены сдержанный голос Андромедова: