Ударная сила - Николай Горбачев

Стылая влага шла от земли, подбиралась щекотно к пахам, живым холодком скользила по бугорчатым губам, обжигала розовую слизь ноздрей, когда лось втягивал с силой воздух. Челюсти вожака двигались, перетирали горькую осиновую жвачку — белопенная слюна хлопьями слетала в траву, в рыхлый, прелый валежник. По плоско-округлому крупу пробегала нервная дрожь, скатывалась к вжатому обрубку-хвосту, к ногам, и весь он, вожак, со вскинутой головой, казался изваянием, слитым с кустом мокрой, слезящейся безлистой ветлы, — лишь лопатки ушей бесшумно поигрывали в чутком напряжении да встряхивалась борода...

Лоси замерли позади, он слышал их сторожкое дыхание, их запахи, возбуждавшие и волновавшие его, и вместе — слышал и ощущал другое: тяжелый беспрерывный гул, будто идущий из глубины земли под копытами, перемешанные запахи людей, железа, остро-летучей гари.

Гул и эту гарь вожак почуял еще задолго до того, как стадо очутилось тут, в сумрачной, сырой котловине Змеиной балки, и неожиданное, внезапное открытие взбудоражило лося. Пугая его, гул и запах, однако, подталкивали вперед, и вожак шел сюда, замирая, и стадо позади, сбиваясь в тревоге, тоже следовало за ним. Теперь в жидком, словно бы линялом, рассвете за деревьями ничего не было видно. Лишь обвальный гул и грохот, сдавалось, будет бесконечным, а россветь светлела, наливалась синевой медленно, и тревога сковывала вожака — стылые волны прокатывались вдоль хребтины, копыта тяжело, каменно вдавились в землю: скоро день, стадо надо уводить — кто знает, чем обернется то неведомое, пугающее, когда наступит рассвет, начнется день? И пожалуй, страх и благоразумие уже готовы были взять верх: он повернет и огромными махами — воздушными саженками ринется в лес, прочь отсюда, из Змеиной балки; стадо бросится за ним.

Но вдруг он явственно уловил: гул как бы начал удаляться и уплывать, затихая и замирая в сыром, туманном воздухе, и вскоре слух вожака выделил отчетливо лишь негромкое, одинокое и приглушенное урчание двигателя. Этот приглушенный гул уже был покойнее, с ворчливыми нотками, будто впереди, за густым осинником и ольховником кто-то умиротворенно, незлобно ворчал, глухо пофыркивал. Такое продолжалось довольно долго, и еще в оцепенении, но подталкиваемый любопытством, вожак сделал вперед несколько бесшумных шагов.

Темные стволы ольховин оборвались сразу, и на фоне светлеющей с прозеленью полоски неба лось увидел совсем рядом возвышающуюся, как стена, насыпь, по ней бетонная лента и на возвышении — то чудище, длинное, вытянутое. Вобрав ноздрями текучую холодную струю, лось тотчас ощутил знакомые запахи противной гари, железа и человека, услышал пофыркивание — оно исходило от этого чудища. В рассветной мгле впереди и позади огненно горели глаза чудища, и вокруг него бегал человек...

Лось шагнул передними ногами на взгорок; огромная бородатая голова его с развесистыми тяжелыми рогами (один отросток косо сколот) теперь возвышалась над жиденькой молочной пеленой тумана, зависшей тут, в низине. Ноздри вожака раздувались, глаза вглядывались вперед, на дорогу, кровь упругими толчками пульсировала. Забыв о страхе и о стаде, лось будто хотел сейчас понять одно — что разыгралось там, на бетонной ленте, на возвышении, всего в каких-то пятидесяти метрах? Глаза вожака наконец различили: чудище перекосилось, точно подраненное (вожак видел однажды молодого лося, задетого пулей в заднюю ногу, он волочил ее, двигался боком, с перекосом); высокие черные круги чудища сползли с гребня по откосу...

И снова лось в беспокойстве потянул холодный воздух и лишь сейчас в знакомых запахах — земли, лесной прели и в чужеродных — железа и бензиновой гари — ощутил отдаленно, чуть слышно запах тот, что вызвал это беспокойство: такой запах исходил от тех людей, какие гнали его, вожака, попавшего в то огненное паутинное кольцо... Да, да, это тот запах, он яснее теперь чуял его ноздрями: один из тех людей, кажется, лежал теперь тут.

Новый гул, нарастая, приблизился. Из-за поворота насыпи выбежали разом два, тоже на колесах, юрких существа, из них выскочили люди, кинулись к тому, что лежал на земле, на крутом скосе. Голоса, отрывистые и непонятные, коснулись слуха вожака, тревожа и опять вызывая страх, — в светлеющем рассвете все было сейчас отчетливее.

Люди подняли того человека, понесли осторожно; в волне запахов, острых, щекотных, вожаку почудился сырой дух крови, он молотом ударил по всем нервам вожака, и, точно от этого удара, лось перекинулся, рванулся мимо стада, уже тоже бросившегося прочь отсюда. Треск ломаемых сучьев, кустов, тяжелое дыхание катилось по Змеиной балке.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Двое суток, пока Метельников не приходил в себя в гарнизонном госпитале, в Егоровске, Фурашов испытывал отвратительное состояние, будто сам был виноват в случившемся с солдатом, и не находил себе места. Перед глазами стояло то, что видел, что запечатлелось во время посещения госпиталя: истончившееся, безжизненное лицо Метельникова, сиплое и частое дыхание. Жутко и непривычно было слышать, как воздух при дыхании у Метельникова выходил не только через рот, но свистел где-то в боку, через марлевую повязку, — там, под марлей, хирург сделал «окно», удалив раздробленные ребра.

Да, это было уже после операции. Фурашов с Мореновым тогда с места происшествия, не заезжая в часть, приехали в госпиталь, их даже не допустили к солдату, и увидели они все, когда Метельникова провозили из операционной. Уезжая из Егоровска, Моренов спросил: «А жене-то как, Варе?» — «Надо немедленно сообщить», — только и сказал Фурашов. А потом всю дорогу до части оба не обмолвились не единым словом.

Фурашов в эти дни дольше задерживался на. объекте, переезжая с «пасеки» на «луг» и обратно, допоздна сидел в кабинете, выслушивал доклады, читал бумаги — всевозможные распоряжения и указания, домой являлся только ко сну, с тем чтобы утром рано подняться и до развода подразделений на занятия — опять в казармы, по городку, в солдатскую столовую. Кто мог предположить, что такое произойдет с осью? Что за пять минут до того случая спустит скат у замыкающего газика? Откуда, откуда на бетонке гвоздь? И капитан Овчинников опоздает на те пять минут. И потом... Эта случайность, поскользнуться — и под колесо и не успеть увернуться! Жестоки твои удары, судьба!

Мысли эти и свистящее, противоестественное и жуткое дыхание Метельникова являлись Фурашову внезапно, и он сразу выключался из делового разговора, уходил в себя.

На «пасеке» в эти дни установилось относительное затишье: рабочая комиссия уже не заседала, облеты по программе закончились. Результаты тут, на головном объекте, оказались неплохими, и что будет дальше — ограничатся ли этими или испытания продолжат, внесут в них коррективы, — зависело теперь от того, что будет там, в Кара-Суе, где собралась вся Государственная комиссия, туда же умчался полковник Задорогин. Фурашов слышал, там затевается что-то сложное, чего побаивается сам профессор Бутаков, но на чем, говорят, настаивает маршал Янов. Об этом перед своим отъездом сказал Фурашову взволнованный Задорогин, в конце добавил:

— Словом, маршал собирается устроить ракетный фейерверк! Не знаю... — И в самих словах и в тоне Задорогина просквозило сомнение, даже упрек, точно он хотел сказать: «Что это даст?» Потом скосил на Фурашова глаза — в них настороженные чертики, — добавил: — Кажется, и ваши старые идеи, еще высказанные в Москве, о возможностях «Катуни» по дальности маршал требует проверить. Вижу, Алексей Васильевич, вы, если учесть последнее заседание Госкомиссии в Москве, не одну, как говорится, бомбу подкладываете под «Катунь».

— Они на пользу, — не желая ввязываться в разговор, коротко ответил Фурашов. — Мне с ней один на один оставаться.

— Понимаю, понимаю...

И только на «лугу» подкомиссия по старту работала вовсю. Расчеты с утра до ночи, меняя и варьируя режимы, «гоняли» установки и электрооборудование, «прозванивали» цепи, проверяли скорость и время срабатывания подъемников, — с жужжащим рокотом крутились лебедки. Темп на старте, пожалуй, даже возрос, потому что несколько расчетов две ночи подряд работали выборочно на отдельных установках, — шла проверка аппаратуры в условиях темноты. По всему было видно: торопились закончить дела на головном объекте до зимы; приближение ее уже ощущалось в моросном, волглом, каком-то давящем воздухе, сырых низовых туманах, по слезливым потекам на деревьях, как-то разом сбросивших листву. Листва легла на землю не пушистым покровом, легла каменно-плотно, набрякшая влагой и уже схваченная гнилью.

И над всем витала придавленность, вызванная трагедией Метельникова, — в расчетах царила сдержанность, не было прежней веселой легкости, незлобивых подначек. Лейтенант Бойков ходил подавленный, убитый.

В памяти Фурашова вставала та картина: Бойков, беспомощный, потерянный, суетливо и как-то странно поскуливая, бегал от кабины тягача к полуприцепу. Тогда почти одновременно подъехали они к повороту дороги у Змеиной балки: в «Победе» — Фурашов и Моренов, в газике — капитан Овчинников. Выяснять, что произошло, было некогда: полковой врач, ни секунды не мешкая, лишь сделав укол, увез не приходившего в чувство Метельникова в Егоровск, в госпиталь. Да, выяснять все обстоятельства было некогда — с ракетой следовало тоже принять меры, уже рассветало, — но он все же спросил Бойкова: «Как получилось?» — «Я в кабине сидел... Метельников сказал, что сейчас... Выскочил. А потом не то стон, не то... Не знаю даже что. Может, послышалось. Проходит несколько минут, нет его, ну, я — из кабины. И увидел...»