Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

— У меня он был, — упавшим голосом проговорил Шиляев, — об этом-то я потом хотел сказать. У меня ведь с Харитоном Васильевичем разговор получился. Говорю: пошто же вас ищут? Против народа-то нельзя идти. Подумайте, говорю, Харитон Васильевич.

А он отвечает: подумаю. Кручинно так сказал: подумаю, если поспею.

Я говорю: вы чистосердечно признайтесь, ничего вам не сделают, а иначе, говорю, не отпущу вас, хоть вы и с оружьем.

А он закручинился еще пуще и говорит мне:

— Слово даю, честное слово: сам приду с повинной, — и я отпустил. Он, поди, не успел повиниться?

Спартак от злости рванул ворот рубахи:

— Поверил кому: слово дал. А он тем же заворотом на нашу лошадь — и лататы. Да ты просто придуриваешься. Раз контру укрыл и опять хочешь вызволить. Вот он какой, твой Шиляев! Слышишь, Петр? А прикидывается тихоней.

Митрий скромником сидел, а тут вскочил, испуганно заговорил:

— Да я ведь не знал, что у меня-то он спрятался. Он сам заскочил, я и не видел вовсе.

Оправдаться хотел Шиляев;

— А когда узнал-то, что он у тебя сидит, что ты сделал? Слово, говоришь, взял и выпустил. Слово! Кому верить вздумал? — крикнул Филипп. Нет, он вовсе не мог разговаривать с этим человеком.

Митрий совсем сник, уронил картуз.

— Отпустил я его, конечно, и потому, что жалко было. Кабы не спасал он меня. А то...

Филипп встал во весь рост, подошел к Капустину.

— Отпустил! Ты слышь, контру последнюю, за которой мы гонялись, отпустил, — ударил руками о колени и выругался. Да он всех нас мог пострелять.

Ему вдруг вспомнилось, как ползал он по чердакам в паутине, как остался без черного жеребца и трясся на строптивой Баламутке, — и это еще больше растравило его.

— Врагу революции ты помощником стал. Сам контрой стал. Вот весь мой сказ.

Митрий оторопевший, смятенный бормотал бессмысленно:

— Вот оказия какая. А-а. Да я ведь...

Капустин молчал, а Шиляев ждал его слова. Разжалобить, видно, хотел.

Петр глядел в зарешеченное окно на серый день и молчал.

Филипп был уверен, что Капустин согласится с ним, только сразу при Митрий остерегается сказать, поэтому бросил Шиляеву:

— Выйди, поговорить надо.

Митрий поплелся к двери, волоча за собой котомку.

— Узловатый клубок, — сказал Капустин. — А что ты предлагаешь?

— Арестовать, — сказал Филипп. Это уж он давно решил. — Может, и этот тоже заговорщик, а если не заговорщик, так помощник врага — тоже подлежит аресту.

Капустин долго ходил, половицы считал, что ли, лоб морщил, хотя и так все было ясно.

— Нет, не враг он, — сказал, наконец. — Какой же враг, если сам все сказал, — и пошел разводить разговоры.

Филипп тоже заходил по комнате. Так друг за дружкой и ходили. Верно тогда сказал Антон Гырдымов про Петра: контру надо уже к стенке, а Капустин все доброту разводит.

— Картина ясная. Арестовать, — повторил Филипп.

Капустин остановился, потрогал кожанку: мокрая. Тут разве просохнет.

— Я так думаю, Филипп, что сначала надо самому себе доказать, что Шиляев враг. Ведь то, что он пришел хлопотать за этого Карпухина, ничего не значит, скрыл его — тяжелое преступление. Но совершил он его из-за того, что просто нет у него еще классового чутья. Не понимает, не знает, какую опасность для нас представлял Харитон Карпухин, не знает, что тот хотел объединить всю контрреволюцию.

— Как же не враг? — упрямился Филипп. — Знал, что мы ищем и отпустил.

— По форме ты прав. Тебя могут поддержать многие. А по сути... Такого человека нельзя сажать. Он же наш. Он сам сколько пользы принесет. Ему только надо разъяснить что к чему. Он поймет. Враг бы не стал сознаваться, всю душу выкладывать. И не пришел бы он к нам.

Филипп больше не мог себя сдержать. Он натянул на самые глаза фуражку, двинулся к двери.

— Я знаю, — напоследок сказал он, — тебе этот Митрий разговорами разными приглянулся. Как же, книжки всякие читает, про социализм думает. А, может, он этим только головы нам морочит. И вообще, я тогда тебя совсем не понимаю. Курилова, который в тюрьме за революцию сидел, мы к стенке поставили, а этого и не задень. Не понятно мне это, товарищ Капустин. Никак не понятно.

В Сибири еще пуще занялась война. Злобная, мстительная сила шла на расправу с рабочими и мужиками. Отблесками этого черного сибирского пожара вспыхивали то в одной, то в другой волости хлебные мятежи. Капустина неделями не видно стало в горсовете: мотался с летучим отрядом по уездам. Лиза на дню раза по три прибегала в горсовет, спрашивала, не приехал ли Петр.

Филипп знал: приспело время, и он неминуемо пойдет со своей пулеметной командой на фронт, потому что дошло дело до большого. А он военный, не простой. Спартак готовился к этому и готовил других: учил ребят пулеметному делу. Случалось, и ночевал в церкви, где разместил их горсовет за неимением иного помещения. Спал он на верхнем этаже деревянных нар по соседству с архангелом. Архангел в серебряных латах, с огненным мечом в руке громоздился на голубом облачке и грозно смотрел на Филиппа. «Ничего, еще потягаемся», — не уступал ему Спартак. И потягаться настало время. Снаряжался отряд для поездки в Сибирь. Филипп обучал стрельбе из пулемета ребят лет по шестнадцати, совсем еще зеленец. Без всякой жалости донимал их разборкой и сборкой, и они не отказывались, его еще поторапливали, чтоб скорее вел на стрельбище. Филипп помнил: в команде перед отправкой на Румынский фронт они частенько всякие уловки делали, чтоб не чистить пулеметы. А эти ребятишки не отлынивали.

Разбирали «максим» прямо на паперти: посветлее тут, чем в церкви. Прибредали вещие старушки, пророчили пулеметчикам скорую пулю за грехи. Одна с испостившимся злобным лицом была особенно люта. Так и лезла на постового. Языкастый с шалыми глазками мотоциклетчик Мишка Шуткин сначала с улыбочкой спорил с богомолками, а потом и у него не хватило терпения: пришлось поставить загородку из горбылей, но и через нее перелетала ругань.

Филипп был уверен, что попадет с сибирским отрядом, а его вдруг оставили. Сказали, что надо учить новых, необстрелянных еще ребят, которые тоже так и рвались к пулемету. Спартаку уже опротивело коптеть в церкви, в который раз толдычить пулеметную азбуку. Для него пулемет был чем-то до скуки известным, как щель на стене, которую видит каждый день дома. Он знал все прихоти и капризы каждого «максима», никогда не спутал бы, поставь рядом все четыре их пулемета: у одного рыло подобрее, у другого щит как-то задиристо торчит. И он сердился, когда ребята не могли узнать свои пулеметы: ну что вы, вот ваш, неуж не опознали?

Разозленный тем, что его оставляют опять в церкви, он начинал гонять юнцов, когда замечал плохо вычищенный от пороховой гари ствол или веснушки ржавчины на катке. Ему хотелось крепко выругаться, но он сдерживал себя, и от этого ему было еще хуже: осевшая злость всегда мучит и требует выхода.

Даже Мишка Шуткин, парень жох, щеголявший в гусарских красных штанах с леями, становился потише и не балагурил, не вспоминал своего «Индиана», которого передал какому-то «варнаку». И «варнак» этот определенно докопает мотоциклет, потому что и сам Мишка последнее время больше таскал его на себе, чем ездил.

Сегодня пулеметчики, уезжающие в Сибирь, получили по фунту хлеба, по пять воблин и по пятнадцати патронов к винтовкам.

Филипп к ребятам подобрел, еще раз наставлял, чтоб все было ладно. Под конец выстроил всю команду: пройдем с песней на страх буржуям. Пусть знают: и сила и злость у нас имеется.

По вязкому красноглинью прошли литым строем, песня с присвисточкой. В домах окна нараспашку. Кой-где девчата высунулись. Эх, молодцы шагают! И командир у пулеметчиков что надо, не идет, а рубит дорогу ногами.

Мишка на вокзале вертелся волчком: и пел, и вприсядку под гармонь прошелся с таким кандибобером, что Филипп свысока остальные взводы оглядел. Наш, мол, парень-то, из пулеметчиков. В других командах этакого нету. И силы, и дури, и веселья было в Мишке — не счесть. Рад был до невероятности, что едет. Филиппу он сказал:

— Первый раз ведь Вятку покидаю. Люди толкуют, что есть места, где под окошком яблоки зреют, а я слаще репы ничего не едал.

В каком-то складе выпросил Мишка железный шлем вроде австрийского, только без шишака. Все ребята этот шлем примеряли, палкой стучали по нему. Голове не больно, только гуд.

После речи Василия Ивановича, которую одобрили раскатистым «ура», духовики из запасного полка ударили марш. Под него и двинулись теплушки, увешанные чубатым боевым народом. Хорошо проводили ребят, с бодрым настроением.

Кудлатый парень устало опустил медные тарелки, трубач продул мундштук, и провожающие скопом повалили через Сполье в город.

Филиппу стало тоскливо. То ли от тоски, то ли от лихого марта по вязкой дороге разболелась нога. Впору было строгать новый батожок.