Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Так, как любая женщина на свете мечтает, чтобы на неё смотрел мужчина. Будто она самая-самая — самая красивая, самая дорогая, самая родная. Будто ради неё он готов совершать подвиги и рвать пасти драконам, а она в это время будет в безопасности. Потому что в его поле зрения. Под присмотром. И у меня застревает ком в горле, потому что никто раньше так не меня не смотрел.

Пётр целует меня оглушительно бережно, словно мой рот — едва распустившийся бутон редкой розы, покрытый горошинами росы, и я чувствую, как подгибаются колени и дрожат пальцы.

— Иди, я догоню через минутку, — шепчу, и он кивает и выходит из ванной.

Мне просто нужно мгновение, чтобы законсервировать этот момент. Проиграть его в голове пару раз, изогнуть губы в дурной блаженной улыбке и аккуратно сохранить под кодовым названием «Счастье».

Провожу ладонью по запотевшему зеркалу над раковиной и встречаюсь глазами с собственным отражением. Обнажённая, только лишь чёрная полоска чокера на шее, с мокрыми спутанными волосами, опухшими губами, стёртой щетиной кожей на щеках и подбородке и тёмными разводами потёкшей туши под глазами. Раньше я бы поморщилась и отвернулась. А сейчас мне кажется, что я красивая. Потому что это лицо только что было обласкано таким взглядом, после которого невозможно думать иначе.

Потому что так смотрят, когда…

Глава 25

Слепяще-яркие лампы над кухонным гарнитуром выключены, в квартире приятная глазу полутьма — мягкая, тёплая, разбавленная лишь приглушённым золотым сиянием, льющимся из светильника в углу. За окном слышится далёкий залп случайного припозднившегося фейерверка, и всё вдруг стихает, становится уютным и безмятежным, а я аккуратно, чтобы не навредить и не разрушить, прикрываю дверь ванной и медленно дохожу босыми ногами до угла стола.

На Петре серые спортивные штаны, и они так низко сидят на бёдрах, что моя бровь сама по себе ползёт на лоб, а в голове проносится мысль, что не очень, в общем-то, я и устала, можно ещё разочек повторить, но тут я замечаю на краешке острова футболку — старую, линялую, с выцветшим принтом Nirvana и дыркой в подмышке. Ту самую. Мою. Улыбаюсь, быстро натягиваю её на себя и спешу к Петру, чтобы быть обнятой, прижатой к груди и зацелованной куда-то в волосы.

— Хочешь чего-нибудь? — спрашивает он. — Есть, пить, спать?

— Ммм… Нет. Хотя…

Не разрывая контакта кожи с кожей, я тянусь рукой к своей кружке с шампанским, которое, конечно, уже согрелось и немного выдохлось, но на вкус по-прежнему восхитительно. Интересно, когда я продам почку, чтобы купить «Туарег», останется ли у меня ещё немножечко денег на пару ящиков Moet & Chandon?

— Скажи мне, сколько стоят эти пузырьки? — требую я.

Но Пётр в ответ лишь пожимает плечами:

— Я взял эту бутылку из офиса, клиенты подарили в качестве благодарности, старинный…

— Русский обычай, — заканчиваю за него. — Знаю, Даня рассказывал.

— Трепло, — качает головой Пётр, а я улыбаюсь — может, даже чуточку загадочно.

— А ты когда-нибудь раньше пил «Моэт», или как там оно произносится?

— Бывало на всяких пафосных мероприятиях.

— А длину мюзле измерял?

Пётр смотрит на меня неотрывно, и я вижу, как загораются его глаза, а затем он отстраняет меня от себя, кладёт ладони мне на плечи и говорит:

— Жди здесь, я скоро вернусь.

— Ты куда? — весело окликаю я, когда он буквально бегом бросается в коридор.

— За плоскогубцами! — кричит он, уже по пояс забравшись в шкаф.

И мы долго-долго раскручиваем проволоку в полумраке кухни, царапая пальцы, шутя, смеясь, попивая шампанское из одной кружки и прерываясь на поцелуи — просто как два дурака. Очень счастливых дурака, особенно в тот момент, когда наше криво распутанное и в паре мест переломанное мюзле доходит до отметки в, кажется, ровно пятьдесят два сантиметра на рулетке, и мы громко и победно вопим.

А потом, утомившись, перемещаемся на диван за положенным отдыхом: я удобно устраиваюсь на груди Петра, вытягивая ноги и запихивая ступни под ворох декоративных подушек и спящего Платона, мастерски прикидывающегося одной из них. Пётр тут же скользит ладонью по моему телу, описывает окружность на груди, вычерчивает изгиб талии, пробегает пальцами по внутренней стороне бедра и останавливается на чувствительном местечке между ног.

— Что-то изменилось, — докладывает он.

— Мула-бандха.

— Ещё одно заклинание, бессердечная ты ведьма? — восклицает он, скользя рукой обратно, а я любуюсь его напрягшимися передними зубчатыми мышцами — как по мне, самое сексуальное место на торсе мужчины, но внезапно понимаю, что…

— У тебя новый диван! — Сосредоточенно трусь ягодицами об обивку и уверенно киваю. — Однозначно. В свой последний визит сюда я на нём спала, и утром у меня на лице отпечаталась сеточка. Я сейчас всё мягонько.

Пётр смеётся, и я использую этот момент, чтобы всё-таки лизнуть его зубчатые мышцы и закрыть гештальт.

— На второй неделе безвылазного сидения дома с температурой я начал сходить с ума. Обсуждал внешнюю политику России с котом, играл в Last of Us и купил новый диван.

— Прости, что меня не было рядом, когда ты болел.

— Ась, — он ласково проводит пальцами по моему лбу, заглядывая в глаза, — бросай дурацкую привычку извиняться за то, в чём ты не виновата.

Улыбаюсь, а он даже не догадывается, как много значат его слова.

— Просто… До вчерашнего дня я думала, что всё то время, пока мы приятельствовали, — рисую пальцами воздушные кавычки, — ты по вечерам возвращался домой к Варе.

Пётр смотрит на меня в явном недоумении, брови собираются у переносицы, а залом становится пугающе глубоким.

— Серьёзно? Ась, ты вот сейчас серьёзно?

Киваю, и мне внезапно кажется, что это на самом деле глупо и нелепо.

— Мы окончательно расстались в тот день, когда я увидел тебя в окне «Пенки», помнишь?

Помню. Тогда снег шёл наверх.

— Ты никогда мне об этом не говорил.

— А нужно было? Разве можно приятельствовать, — он повторяет мой жест с кавычками, — с одной женщиной и жить с другой?

Конечно, нельзя. Наверное, нельзя. Но когда все твои любовные отношения случались с мудаками, ты просто не можешь об этом знать.

— Петь, а почему… — Я запинаюсь, медлю, но не задать этот вопрос не могу. — Почему тогда, в январе, ты выбрал не меня?

Мы долго смотрим друг другу в глаза. Я чувствую, как колотится моё сердце, и мне до жути страшно услышать ответ. Да, я уже решилась и прыгнула в омут с головой, но это последний кусочек пазла, который мне необходимо поставить на место. И изо всех сил постараться потом повесить получившуюся картину на стену, а не разломать и убрать обратно в коробку.

— А разве у меня был выбор? — тихо спрашивает Пётр.

Беспокойная, неуверенная в себе девчонка, какой я была всего пару часов назад, моментально ухватилась бы за любезно предоставленную мозгом трактовку «Да потому что выбирать было не из чего!», но взрослая и умная женщина, которую обласкали, отлюбили и убедили в собственной неотразимости и которой я чувствую себя сейчас, отвергает все происки воспалённой фантазии, восстанавливает сбившееся дыхание и спокойно произносит:

— Что ты имеешь в виду?

Пауза затягивается, и мне по-прежнему очень, очень страшно. Особенно потому, что я всё ещё лежу на груди Петра и отчётливо слышу, как громко колотится его сердце, будто ему страшно не меньше моего.

— Ну, ты же очевидно не хотела быть со мной.

Отодвигаюсь, усаживаюсь рядом и недоверчиво смотрю на него, замечая, как былое веселье во взгляде бесследно испаряется, а на лицо ложится тень. Словно передо мной совершенно другой человек, растерзанный и сокрушённый, только я до сих пор не могу понять, как так вышло, что я дышала им, а он считал, что мне не нужен.

— С чего ты взял? — спрашиваю.

Пётр сглатывает — бесшумно, я замечаю это лишь по движению кадыка.

— Ась, это… стрёмно… и неприятно.