Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Любопытно, что пятьдесят лет спустя в Советской России Чудотворцев, если вы помните, вел едва ли не в точности такой же семинар (разве что уровень семинаристов был пониже, и то не всегда), так что его деятельность в свободном мире и за железным занавесом ограничивалась в принципе одинаково. И там и здесь предполагалось, что Чудотворцев преподает не столько философию, сколько греческий язык, в котором квалификация его не отрицалась и даже афишировалась, и хотя семинар Чудотворцева посещали известнейшие философы, они сами и распускали слух, что Чудотворцев – не философ, а филолог или разве что историк философии. Тогда начала вырабатываться западная модель отношения к русской философии, и она была опробована именно на Чудотворцеве. Чудотворцеву было отказано в звании философа, так как его философия была философией многообразия, а не единообразия. Молчаливо предполагалось, что Чудотворцев – не философ, так как он отказывается отвечать на основной вопрос философии, что лежит в основе бытия: материя или дух, и этот вопрос для него как бы даже не существует. Иными словами, непререкаемой истиной считалось, что не философ тот, для кого все не есть одно, а, по Чудотворцеву над единством доминировала целостность, которую он определял как единство различного, возвращая диалектике ее исконный гераклитовский смысл. Не зная, что на это ответить, западные философские школы предпочитали игнорировать русскую философскую мысль, причисляя ее к явлениям литературы или религиозного визионерства. Чудотворцев говорил, что на Западе сформировалась философия права и секса, а на Руси философия свободы и любви (эроса). «Эрос – стихия, секс – раздражение», – любил он добавлять к этому. Любовь основывается на различии полов, образующих единую плоть (целостность), а секс единообразен, одинаков независимо от пола, как одинакова свобода, предписанная для всех, что, по Чудотворцеву, является не свободой, а принуждением. Русская философия объявляется тоталитарной, так как она ставит под вопрос общеобязательную свободу, к тому же единственно возможную, что и есть настоящий тоталитаризм (Герберт Маркузе назвал такую тоталитарную свободу одномерной). Но ситуация Чудотворцева на Западе осложнилась еще одним немаловажным обстоятельством.

В отличие от Шопенгауэра и Шеллинга, Чудотворцев имел успех как лектор, читая лекции по-немецки, по-французски и по-латыни, но именно этот успех дал повод выдавать его то ли за проповедника, то ли за вероучителя, то ли за странствующего волхва, завораживающего, а не убеждающего своих слушателей. Распространилось обыкновение буквально переводить фамилию Чудотворцев. По-немецки выходило «Wundertäter» или «Zanberkünstler» (то и другое с колоритом кабаре или даже цирка), а по-французски «le maître des miracles», что звучало тоже не слишком лестно. Когда маститый коллега обращался к Чудотворцеву «Herr Wundertäter», шутка дурного тона означала своего рода остракизм, выдворение Чудотворцева на периферию интеллектуальной жизни. Русского мыслителя предпочитали числить по разряду оккультизма, и для этого были определенные основания: в жизнь Чудотворцева вторгся его старый благодетель Мефодий Орлякин, подчеркивающий эти основания, как умел делать только m-r Methode.

Арлекин был, действительно, немолод в это время, ему было уже за пятьдесят, но он сохранился лучше и прожил дольше, чем можно было бы ожидать при его специфических наклонностях. Известно, что Сергей Дягилев, отличавшийся подобными же наклонностями, не дожил до шестидесяти лет и умер от болезни, симптомы которой весьма напоминают СПИД. (Напрашивается гипотеза, что СПИД существовал задолго до того, как наука выявила его вирус. Рассадниками СПИДа могли быть библейские города, обреченные Богом на уничтожение, например, Содом и Гоморра, чьи жители вожделели ангелов. Не синдромом ли иммунодефицита объясняется так называемая естественная смерть, наступающая гораздо раньше, чем следовало бы ей наступать, если предположить, что продолжительность человеческой жизни – все еще двести или триста лет, а кто, вообще говоря, ее устанавливал, кроме Бога?) В пятьдесят лет Мефодий Орлякин только начинал седеть, впрочем, его рыжие волосы выпадали быстрее, чем седина успевала их коснуться, а походка Арлекина оставалась такой же упругой и пружинистой, и приплясывал он перед собеседником с прежним азартом. Как-никак ему предстояло еще прожить более четверти века (он умер в 1930 году когда ему перевалило за восемьдесят). Подобное долголетие можно объяснить лишь тем, что Арлекин хранил верность своей первой любви, Демьяну, имея виды сначала на Платона, потом на Полюса, и умер, когда последняя его надежда не сбылась: Полюс навсегда остался для него вне пределов досягаемости, в чем Полюс винил опять-таки отца, уверенный, что Орлякин сделал бы из него великого артиста, но так или иначе, m-r Methode запечатлел своим обольстительным и роковым влиянием жизнь трех Чудотворцевых, в свою очередь зачарованный их родовым гением.

Наталья делала все для того, чтобы Платон не виделся с Мефодием наедине, и это ей удалось, хотя затруднительно было отказывать Мефодию в свиданиях с Платоном, получающим от Орлякина пенсию. При этих неизбежных свиданиях Наталья всегда присутствовала сама, и проходили они столь формально и сухо, что сам Орлякин утратил к ним интерес. Видно, Наталья полагала, что брак с Олимпиадой оградит ее сына от соблазнительных домогательств Арлекина; откуда было ей знать, что года не пройдет, как Платон расстанется с молодой женой и в чужих краях им завладеет m-r Methode.

Орлякин разыскал Чудотворцева во Фрайбурге, но не пришел к нему на квартиру и пригласил не в гостиницу где остановился или, как тогда говорили, пристал. M-r Methode пригласил письмом Платона в старинный горный ресторанчик, носивший название «Greifenegg» («Гнездо грифа»). Арлекин так и вспрыгнул, вскочил при виде Платона (я чуть было не написал «своей жертвы»), но не шагнул ему навстречу, а сразу же снова сел на стул, правда, радушно протягивая ему навстречу обе руки. Перед Орлякиным на столике стояла бутылка местного кисловатого вина, и на столик падала тень высокого бука (терраска ресторана располагалась на открытом воздухе). Орлякин для начала сердечно поздравил Чудотворцева с успехом «Разномыслий в диалогах Платона», но в поздравлении слышалась ирония; внимательный читатель помнит, почему. Впрочем, нельзя было не заметить, что Орлякин разве только листал объемистый труд Чудотворцева. Он вообще не был охотником до чтения, предпочитая книгам зрелища и салонную causerie (болтовню). В этом стиле он и начал разговор со своим заочным питомцем (как-никак Платоша рос у него на хлебах, о чем Арлекин пока не упоминал, хотя это подразумевалось). Орлякин говорил Платону «ты», а тот говорил ему «вы» и называл его «Мефодий Трифонович».

Орлякин потребовал стакан для Платона, наполнил его и предложил выпить на «ты». Платон смутился. Он вообще с трудом переходил на «ты», в моем присутствии говорил «ты» только Полюсу да Кире, и в разговоре с ними у него прорывалось «вы»; не могу себе представить, чтобы он когда-нибудь сказал «ты» Клавдии; боюсь, что такого не бывало даже наедине, отчего Клавдия втайне страдала. Остальных «ты» Платона Демьяновича не осталось в живых к тому времени, когда я с ним познакомился. Орлякину Чудотворцев, несомненно, говорил «ты», и это было первой победой Арлекина над Платоном. Орлякин спросил Чудотворцева, неужели он так и намерен мумифицировать себя заживо в философских спекуляциях, а когда Платон смущенно промолчал, сообщил ему, что Аркадий Савский отзывался с похвалой о его композициях. Сам Платон не слышал особенных похвал от своего взыскательного учителя, если не считать похвалой пристальный интерес, который высказывал тот к его опытам-опусам.

– Это и есть высшая похвала, – щедро подлил масла в огонь m-r Methode. – Или ты не заметил, что он завидует тебе?

Кроме Аркадия, Платон показывал свои опыты только Лоллию, но тот остался сдержан, да и можно ли было ожидать, чтобы Люлли одобрил незрелое вагнерианство своего друга, который к тому же сам восхищался хрупким клавессинизмом Лоллия? Но Мефодий приветствовал как раз вагнеровскую монументальность в музыкальных опытах Чудотворцева, напомнил ему, что «Заратустра» Ницше был задуман как опера или как оратория, а если бы Заратустра так пел, а не так говорил, толку было бы больше, что понимал и сам Ницше, вымещавший свою досаду на Вагнере. «Sie sollte singen… diese neue Seele» («Она должна была петь… эта новая душа»), – процитировал Орлякин предисловие Ницше к «Рождению трагедии». Напомнил Орлякин Платону и о том, что Сократу перед смертью велел обратиться к музыке его демон. Слово «демон» m-r Methode многозначительно подчеркнул, но Наталья не показывала Платону писем Демьяна, подписанных «твой Демон», и не говорила ему, что Мефодий Трифонович так называл его отца.

Тут Мефодий напрямик объявил Платону, что «Действо о Граале» должен написать он.