Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

Мерседес протянула ей горящую сигарету, пустая бутылка покатилась с холма. Сала чувствовала глубокую грусть, медленно сгустившуюся над ней, как тяжелые облака. И пока эти облака окутывали их, накрывая, словно колокол, рука Мерседес скользнула к ее ладони, обхватила пальцы. Их головы соприкоснулись, Сала почувствовала что-то теплое, мягкое и влажное на своих закрытых глазах, скулах, губах, что-то проникло к ней в рот и коснулось языка, а рука тем временем поползла вверх по ее колену, пока Сала не открылась. Пошел мелкий дождь. У нее потемнело перед глазами.

Когда Сала проснулась, она лежала на траве одна. Вдали слышались крики чибисов. В утренней тишине ржали лошади. На востоке поднимающееся солнце дарило облакам красное сияние. Ветер принес кваканье лягушек.

43

– Какая фамилия была у второй жены дедушки? Ноль?

– Нет, он женился на ней лишь незадолго до смерти, чтобы ее обеспечить. Ее звали Венчер, Дора Венчер. Когда ты приедешь? Тебя не было целую вечность.

Я пробормотал короткое извинение, что-то про работу и семью, и поспешил закончить разговор. Мне хотелось как можно скорее ввести имя Доры в поисковую строку. К собственному изумлению, я наткнулся на книгу о своем дедушке и его брате, Германе Ноле. «Жизнь в тени». Имелся в виду мой дед, который только в преклонном возрасте, уже в ГДР, немного вышел из тени своего брата, профессора педагогики Гёттингенского университета.

Я записал имя автора – Петер Дудек, исследователь педагогики, который преподавал в качестве экстраординарного профессора в Университете Гете во Франкфурте. Он провел для книги подробное исследование. Многое основывалось на рассказах моей матери. Как и принято в научных исследованиях, я нашел в дополнении список источников, а главное, узнал, что в Берлинской академии наук хранится наследие моего деда. Следующие три месяца я проводил все свободное время в читальном зале академии на Кохштрассе. Мне удалось отыскать старые тексты деда – психоанализ, проекты педагогических реформ, которые его брат Герман ловко выдавал за свои, я узнал много нового об отношениях бабушки и дедушки, которые писали друг другу письма на каждое Рождество и на все дни рождения, всегда с сердечным приветом Томасу и от Томаса. Я делал заметки и копии, приносил все домой, перечитывал снова и снова, пока человек между строк не обрел образ. Однажды я наткнулся на конверт с письмами моей матери из Аргентины. И с волнением пробежал глазами по, как мне показалось, в вечной спешке написанным строкам. Здесь было все, что я искал. Мои сомнения в откровенности ее рассказов подтверждались с каждой буквой. Я читал потрясающую историю молодой женщины, многократно отвергнутой, которая уехала как можно дальше от родины и пыталась встать на ноги, но постоянно проваливалась снова. Полная сомнений, полная тоски, полная страха. Она не прижилась у Макса и Цеси, почувствовав: ей и ее ребенку не рады. В последующие годы это ощущение периодически обострялось снова. Постоянные скитания, растущее с годами и опытом отчуждение, падение темпераментной женщины в зияющую темную пропасть – похожую судьбу разделили многие в ее поколении. Я увидел картину развития депрессии, возможно, отчаяния, поздние этапы которых наблюдал ребенком и подростком, пока не начал копировать ее, как поступали в похожей ситуации все дети – так они пытались понять своих молчаливых матерей, пока им на грудь не опускалось черное чудовище, мешающее дышать.

Если оглянуться назад, наверное, можно сказать: преступления моей матери заключались в том, что она была женщиной и еврейкой. А подготовленные обществом наказания до сих пор продолжают жить в ее детях.

Страна, о которой моя мать всегда говорила с сияющим видом, осталась для меня чужой. Бывало, я останавливался перед турбюро и думал зайти, но каждый раз решал этого не делать. Почему? Не знаю. Аргентина осталась неисследованным континентом, отбрасывающим тень на историю семьи. Почему туда сбежала моя мать? Ее письма ответа не дали. Думаю, она сама не решалась затрагивать эту тему. Ей приходилось нелегко, она пыталась растить собственного ребенка и разбираться с капризами детей Мерседес. Она была молода, хотела построить новую жизнь, но наверняка чувствовала – каждый ее шаг вел в тупик. В ее письмах постоянно возникала тема недостатка самоопределения. Она снова чувствовала себя оторванным от общества изгоем, чужачкой в новой стране, которую она выбрала сама и раскрасила в такие яркие цвета, что, казалось, контуры сейчас загорятся. Она писала письмо за письмом, пытаясь уловить непостижимое, не теряя надежды, но чем больше она писала, тем яснее понимала – Отто отстраняется. Она постоянно подчеркивала: несмотря на все трудности, жизнь в Буэнос-Айресе гораздо легче, чем в Германии. «Каждое утро Ада получает бутерброд с медом, а в обед и в ужин – обычную еду. Она хорошо одета». В Германии с этим точно было бы сложнее. «Пока, – писала она, – я довольна своей судьбой, хотя несправедливо, что мне приходится справляться со всем в одиночку и в будущем ничего не изменится. Отто выразился в открытке ясно, он будет уклоняться от любой ответственности. Самое ужасное, что эти слова совершенно на него не похожи, и я постоянно со слезами упрекаю себя, что влюбилась в него, словно глупая курица».

То, что читалось в первых письмах между строк, теперь говорилось открыто. Отношения с Мерседес быстро сошли на нет. Близость породила ревность. Герман откровенно преследовал Салу, мало заботясь о слухах. Совместное существование оказалось отравлено. Ненависть, в которой росла Сала, помогала ей справляться с ежедневными неудачами, нуждой, оскорблениями, зависимостью от чужих подачек и прежде всего – неуверенностью в себе. Но вскоре стало еще хуже. В одном из писем Сала с отчаянием рассказала, что Мерседес потребовала отправить Аду в интернат. Девочка вырастет либо неудачницей, либо преступницей, это видно по глазам, по лукавому нижнему веку, – такая компания ее детям не подходит.

Сала нашла маленькую монастырскую школу в глубине страны. Монахини отнеслись к Аде дружелюбно. Здесь ей будет хорошо, и, возможно, она заговорит. Сала ездила к ней каждые свободные выходные. Она писала отцу: «Мне не везет с людьми. Помогает только чтение. Вот бы закутаться в платье из букв».

44

Она встала в четыре утра, чтобы успеть на поезд до Ла Фальды, окунувшись в глубокую утреннюю синеву.

Примерно в девять они с Адой покинули стены монастыря. Восходящее солнце освещало заднюю часть здания, фасад же дарил спасительную тень. Держась