Об Екатерине Медичи - Оноре Бальзак

— А где сейчас королевская свита? — спросил Козимо.

— У Рене, — ответила Мари.

Козимо и Лоренцо переглянулись. Взгляд того и другого выражал одну и ту же мысль: дворец Суассон неприкосновенен!

Король окончательно позабыл обо всех своих подозрениях, когда взял на руки сына и когда Жакоб остановил его, чтобы передать ему записку от Шаплена; он был совершенно уверен, что врач его после тщательного осмотра лаборатории ничего не нашел в ней, кроме того, что необходимо для занятий алхимией.

— Скажите, он будет счастлив? — спросил король, показывая братьям Руджери своего сына.

— Об этом спросите у Козимо! — сказал Лоренцо, кивая в сторону брата.

Козимо взял ручку малютки и стал внимательно ее разглядывать.

— Отец мой, — сказал Карл IX старцу, — для того, чтобы поверить в осуществимость ваших замыслов, вам приходится отрицать человеческий разум. Как же вы можете сомневаться в том, что составляет источник вашей силы? Ведь мысль, которую вы хотите упразднить, — это факел, который светит вам во время ваших исследований. Ну! Ну! Не то же ли это самое, что двигаться и наряду с этим отрицать всякое движение? — воскликнул король, довольный тем, что нашел этот довод, и торжествующе поглядел на свою подругу.

— Мысль — это свойство некоего внутреннего чувства, точно так же, как способность видеть предметы и различать их форму и цвет есть свойство нашего зрения, — ответил Лоренцо Руджери. — Она не имеет никакого отношения к тому, что называют загробной жизнью. Мысль — это способность, которая может быть нами утрачена даже при жизни с утратою тех сил, которыми она обусловлена.

— Вы рассуждаете последовательно, — сказал изумленный король. — Но ведь алхимия — наука атеистическая.

— Материалистическая, государь, а это совсем другое. Материализм возник из индийских учений, перешедших через мистерии Изиды в Халдею и в Египет и занесенных в Грецию Пифагором, одним из полубогов человечества: его учение о превращениях[155] — это математика материализма, тот закон, по которому он переходит из одной фазы в другую. Каждое из существ, которые все вместе составляют наш земной мир, может задерживать движение, которое увлекает его в мир иной.

— Выходит, что алхимия — это наука всех наук! — в восторге воскликнул Карл IX. — Я хочу видеть ваши опыты.

— Как только вам это будет угодно, государь. Увлекшись ими, вы только последуете примеру королевы, вашей матери...

— Ах, вот почему она так вас любит! — воскликнул король.

— Дом Медичи уже почти целое столетие оказывает тайное покровительство нашим опытам.

— Государь, — сказал Козимо, — этот мальчик будет жить около ста лет. У него в жизни будут невзгоды, но в конце концов он станет счастлив и почитаем, ибо в жилах у него течет кровь Валуа...

— Я еще приду к вам, — сказал король, к которому возвратилось его хорошее настроение. — Можете идти.

Попрощавшись с Мари и Карлом IX, оба брата вышли. Они медленно спустились по лестнице, не произнеся ни слова, не взглянув друг на друга. Когда они очутились во дворе, они даже не обернулись, чтобы посмотреть на окна, — они были уверены, что король все время следит за ними. И действительно, когда, выходя из калитки, они бросили взгляд в сторону, они увидели в окне Карла IX. Едва только алхимик и астролог очутились на улице Отрюш, они внимательно огляделись вокруг. Они хотели убедиться, действительно ли их никто не подкарауливает и не идет за ними следом. Они дошли до самого рва, окаймляющего здание Лувра, не проронив ни слова. Но там, когда они остались одни, Лоренцо сказал брату на флорентийском наречии своего времени:

— Affè d'iddio! come le abbiamo infinocchiato! (Черт возьми, здорово же мы его окрутили!)

— Gran mercès a lui sta di spartojarsi... (Пускай теперь сам выпутывается, помогай ему бог) — сказал Козимо. — Пусть и королева отблагодарит нас за все; мы ведь неплохо ее выручили.

Через несколько дней после этой сцены, поразившей Мари Туше так же, как и короля, в одну из тех минут, когда полнота наслаждения как бы освобождает дух из-под власти тела, Мари воскликнула:

— Карл, я теперь хорошо представляю себе Лоренцо Руджери. Но ведь Козимо все время молчал!

— Это верно, — ответил король, пораженный ее внезапной догадкой, — в словах их было столько же правды, сколько и лжи. У этих хитрых итальянцев ум так же тонок, как шелк, который они выделывают.

Это подозрение может объяснить, почему король так возненавидел Козимо, когда заговорщиков Ламоля и Коконна предали суду. Убедившись, что Козимо Руджери был одним из участников этого заговора, он сообразил, что итальянцы его обманули, ибо у него в руках были доказательства, что астролог его матери занимается не одними только небесными телами, порошком для добычи золота и поисками атомов. Лоренцо покинул Францию.

Хоть большинство людей и не верит в подобные предсказания, надо заметить, что события, которые последовали за этой сценой, подтвердили пророчества Руджери. Через три месяца король умер.

Граф Гонди последовал за Карлом IX в могилу, как ему сказал его брат маршал де Ретц, друг Руджери, который верил в их гороскопы.

Мари Туше вышла замуж за Шарля де Бальзака, маркиза д'Антрага, губернатора Орлеана, от которого у нее родились две дочери. Одна из них, единоутробная сестра графа Овернского, стала любовницей Генриха IV и прославилась тем, что во время заговора Бирона хотела лишить Бурбонов престола и сделать своего брата королем.

Граф Овернский, став герцогом Ангулемским, видел царствование Людовика XIV. Он чеканил у себя в поместье свои монеты, ставя на них то один, то другой титул, но Людовик XIV ему в этом не препятствовал: он слишком чтил в нем кровь Валуа.

Козимо Руджери дожил до царствования Людовика XIII и был свидетелем падения дома Медичи во Флоренции и падения Кончини. Историки установили в точности, что умер он атеистом, иначе говоря, материалистом.

Маркиза д'Антраг умерла, когда ей было за восемьдесят.

Учеником Лоренцо и Козимо Руджери был знаменитый граф Сен-Жермен[156], который наделал столько шума при Людовике XV. Этому знаменитому алхимику было не менее ста тридцати лет — возраст, до которого, по данным некоторых биографов, дожила Марион Делорм. Из уст братьев Руджери граф Сен-Жермен, по-видимому, слышал кое-какие подробности о Варфоломеевской ночи и о царствовании дома Валуа, и он находил удовольствие в том, что изображал себя современником этих событий, рассказывая все как бы от своего лица. Граф Сен-Жермен — последний из той плеяды алхимиков, которые лучше всего изложили основы этой науки. Но сам он ничего не писал. Всем, что в этом этюде рассказано о кабалистическом учении, автор обязан этой таинственной личности.

Странная вещь! Трех человеческих жизней — жизни старика, от которого получены все эти сведения, жизни графа Сен-Жермена и жизни Козимо Руджери — достаточно для того, чтобы охватить всю историю Европы от Франциска I до Наполеона. Каких-нибудь пятидесяти жизней хватило бы, чтобы дойти до самого древнего периода истории народов, о котором мы знаем. «А значат ли что-нибудь пятьдесят поколений для того, кто изучает тайну человеческой жизни?» — говорил граф Сен-Жермен.

Париж, ноябрь — декабрь 1836 г.

Часть третья

ДВА СНА

В 1786 году никто из парижан не привлекал к себе столько внимания и не вызывал такого множества толков своим роскошным образом жизни, как Бодар Сен-Жам, бывший тогда казначеем морского ведомства. Он строил тогда в Нейи свой знаменитый «Каприз», а жена его для отделки балдахина над своей кроватью приобрела какие-то необыкновенные перья, цена которых напугала самое королеву. В те времена, в отличие от наших дней, ничего не стоило сделаться человеком популярным и заставить говорить о себе весь Париж. Достаточно было какой-нибудь удачной остроты или женской причуды.

У Бодара был на Вандомской площади великолепный особняк, тот самый, из которого незадолго до этого пришлось выехать откупщику Данже. Этот знаменитый эпикуреец умер, и в день его похорон господин де Бьевр, его ближайший друг, умудрился пошутить, сказав, что теперь людям нечего бояться проходить по Вандомской площади[157]. Кроме этого намека на крупную игру, которая велась в доме покойного, над его гробом никаких речей не говорилось. Здание это находится напротив Государственной канцелярии.

Еще два слова о Бодаре. Ему не повезло: он разорился вслед за принцем Гемене, потеряв при этом четырнадцать миллионов. Событие это прошло для всех незамеченным в силу того, что, как выразился Лебрен-Пиндар[158], ему не удалось опередить сиятельного банкрота. Он умер, подобно Бурвале, Буре и многим другим, на чердаке.

Госпожа де Сен-Жам кичилась тем, что принимает у себя в доме одних только людей знатных, — это глупо, но люди всегда этим хвастают. Для нее и сам президент парламента не очень-то много значил — в своем салоне она хотела видеть только титулованных особ, и уж, во всяком случае, гости ее должны были иметь доступ в Версаль. Нельзя сказать, что у жены финансиста бывало особенно много высшей знати, но зато можно быть уверенным в том, что она в самом деле удостоилась милостей кое-кого из представителей рода Роанов, доказательством чему явилось получившее чересчур уж громкую известность дело об ожерелье[159].