Век Константина Великого - Якоб Буркхард

Конечно же и при Константине святилища ниспровергали и уничтожали, а священные изображения отправляли на переплавку. Капище наподобие посвященного Небесной богине в Ливане, только и заслуживало, чтобы солдаты сровняли его с землей (около 330 г.); «Он счел самое то капище недостойным солнечного света». Интереснее факт разрушения известного храма Асклепия в Эгах, что в Киликии, куда до тех пор приходили толпы людей в надежде увидеть целительный сон. По-видимому, бог («обман душ», как называет его Евсевий) оказался вовлечен в политические дела. В Гелиополе, едва ли менее развращенном, нежели Афака, были попросту запрещены языческие культы и насильственно учреждено епископство, за что пришлось заплатить общине. В других местах случалось, что обратившееся население по собственной воле разрушало местные святилища, а затем получало на это официальное одобрение императора. Вероятно, именно в качестве награды за такую активность город-гавань Газа получил имя Констанции, а некое место в Финикии стало именоваться Константиной.

Кроме того, император повелел опустошить многие храмы, по-видимому, из-за любви к богатству или нужды в деньгах. Здесь Евсевий тоже скрывает истинную причину и подлинный размах этих грабежей, однако все же нечаянно выдает себя. Дело в том, что он не упоминает о мраморных статуях вовсе, а только о тех, внутри у которых находилось нечто особое; Евсевий говорит о черепах, костях, старом тряпье, сене, соломе и так далее, но, очевидно, в первую очередь там находилась деревянная основа, необходимая часть крисоэлефантинных статуй, таких, как скульптура Зевса Олимпийца. В своем панегирике Константину автор свидетельствует открыто: «Отделяя вещества, по-видимому, годные, и испытывая их плавкой и огнем, все полезное и нужное складывали для сбережения в безопасное место, а оставшееся затем бесполезное в память стыда возвращали нечестивым». Сколько статуй и какие (вероятно, прекраснейших произведений греческого искусства) встретили судьбу, неразрывно связанную с ценностью их материала, мы не знаем. Так или иначе, украшать свою новую столицу Константин предпочитал тем, что было изготовлено из не настолько ценного материала. В том же месте Евсевий говорит о бронзовых статуях: «Эти также узники, боги старых сказок, увозились, опутанные волосяными веревками». Конфискацию проводили пользующиеся доверием люди, уполномоченные на это непосредственно двором. Им не сопротивлялись; перед ними жрецы раскрывали свои сокровеннейшие тайники. Однако вполне понятно и естественно, что Константин осмеливался на подобные шаги только в надежных, преимущественно христианизованных городах, вблизи от своей резиденции. Он мог бы не трогать статуй из золота и серебра, но это было так просто, а соблазн был так велик, особенно ввиду финансовых затруднений, мысль о коих у такого рода правителей обычно перевешивает все прочие соображения. Сюда же, конечно, относится снятие в нескольких храмах дверей и потолочных балок, которые часто делались из бронзы и стоили труда, затрачиваемого на их переплавку. С этого начиналось разрушение величественных построек, затем вносила свой вклад немилосердная погода, и тогда уже предохранить колонны и прочие несущие элементы от посягательств местных жителей можно было, разве что полив их негашеной известью. У нас есть официальное подтверждение тому, что после 333 г. так действительно поступали, во всяком случае с надгробиями язычников. Еще раньше законом был назначен срок для приведения в должный вид обветшавших или недостроенных храмов. Как обстояли дела с земельной собственностью, в точности неизвестно; иногда ее, разумеется, конфисковывали, но в крупном объеме и регулярно это делалось уже при преемниках Константина. Невероятно, чтобы в 335 г. Константин издал указ о полном уничтожении храмов, как утверждает «Хроника» Иеронима. Все, что совершал сам император или чему он позволял совершиться, рождалось из простой жажды наживы и под влиянием духовенства, и поэтому в действиях его нет никакой логики. Бессмысленно искать рациональную основу за поступками человека, принципиально нерационального в данном отношении.

Что же касается исповедания христианства Константином и его предсмертного крещения, то об этом каждый пусть судит сам.

Огромные внешние изменения, которые претерпело положение, а значит, и структура христианской Церкви при Константине, достаточно хорошо известны и могут нуждаться лишь в кратком напоминании. Одновременно с выходом первого эдикта о терпимости духовенство (clerici) стало считаться отдельным сословием или корпорацией, последствия чего сыграли огромную роль в дальнейшей судьбе Церкви. Подготовка к этому происходила уже давно; с одной стороны, духовенство отъединилось от паствы, с другой – его объединили общие функции, в особенности учреждение соборов. Но стоило ли государству, едва объявившему о религиозной терпимости, так сразу сдаваться? Разве нельзя было, не замечая существования клириков как сословия, вступать в переговоры напрямую с общинами? Константин обнаружил, что духовенство уже обладает значительной властью благодаря своей организации и сильно повысило свой авторитет благодаря гонениям, так что ему оставалось или править, опираясь на эту структуру и доверие к ней, или, в противном случае, приобрести непримиримого врага. Поэтому он всячески выказывал клирикам свое благоволение, позволяя даже участвовать в руководстве империей, они же в отплату преданнее всех проводили в жизнь его волю и не уделяли внимания тому факту, что он сам еще увязал одной ногой в язычестве, а руки его обагряли все новые и новые потоки крови.

Теперешнее положение духовенства имело, однако, и печальную сторону. Преследования не только облагородили его нравственный облик, но и стали причиной жестоких столкновений. Те, кто не отступил от своих убеждений, противопоставили себя не только тем, кто во время гонений отрекся от веры или выдал священные тексты, но и тем, кто спасся, воспользовавшись вполне допустимыми для благоразумного христианина средствами. В Африке произошло отпадение донатистов, а также мелетиан в Египте, еще когда не вполне завершились гонения. Так впервые императору представился случай принять участие во внутрицерковном споре, поскольку, раз он однажды вмешался в дела веры, о нейтралитете речь уже не шла. Здесь, как и позднее, в ситуации со значительно более доступным пониманию арианством, Константин проявил тактичность; он, конечно, вставал на одну из сторон, но не карал при этом противников. Он бы, конечно, предпочел единую Церковь, ведь это означало бы единую власть, но он научился приспосабливаться к христианским расколам и не собирался компрометировать императорское звание излишним упрямством или суровостью в отношении людей и предмета, которые не возбуждали в нем никаких эмоций. Константин тщательно изучил реакцию христиан на гонения; ничто не могло сильнее углубить упомянутые разногласия, нежели новые мученические кончины. Он, разумеется, сознавал, что не все его преемники сумеют сохранить подобное же спокойствие; ясно было, что, однажды назвавшись христианами, они позволят личным пристрастиям увлечь себя на ту или иную сторону. Но в результате оказалось, что власть императора имела под собой достаточно крепкие основания, чтобы никакие испытания ей не угрожали, в том числе и иконоборчество VIII века.

В качестве сословия или корпорации духовенство сперва было освобождено Константином ото всех общественных обязанностей (munerum; 313-й и 319 гг.), сводившимся отчасти к несению обременительных государственных должностей, отчасти к уплате налогов, а то оба эти элемента объединялись в страшном институте декурий. (Люди богатые в надежде на льготы немедленно поспешили в ряды клириков, и в следующем, 320 г. появился соответствующий запрет, который, впрочем, обойти явно было не так уж и сложно.) Другое свидетельство признания корпоративного характера Церкви последовало в 321 г. – ей дозволили принимать многочисленные завещавшиеся ей наследства. Позднее, очевидно после поражения Лициния, государство предоставило духовенству постоянный доход, главным образом от земельной собственности, и долю урожая. Таким образом было положено начало великим богатствам Церкви, а кроме того, государство уступило ей часть собственной власти. Прежде христиане предпочитали сперва разрешать споры, обращаясь к епископам в качестве третейских судей, а уж потом прибегать к мирским, языческим законникам, которые, так или иначе, могли отменить решение клириков; теперь Константин лишил их такого права и сделал приговоры духовенства окончательными. Так старались избежать соперничества между светским и духовным делопроизводством, которое могло оказаться весьма опасным, вне зависимости от того, был ли мирской суд языческим или уже христианским. Этого одного достаточно для объяснения бесчисленных уступок, несомненно угрожавших структуре могучего государства. В данном случае Константин, как всегда, когда он имел дело с Церковью, не учреждал самовольно нечто новое, а лишь утверждал и упорядочивал то, что уже оформилось без всякого его участия. С точки зрения современной науки его легко упрекать за то, что он позволил жестким границам между Церковью и государством исчезнуть; но что ему оставалось, когда, повинуясь духу эпохи, Церковь у него на глазах превращалась в государство, а государство – в церковь, когда каждый христианин – чиновник или судья – разрывался, исполняя свой долг, между религиозными и гражданскими представлениями, когда ходатайство любого епископа или блаженного пустынника могло перепутать все? Начавшая развиваться теократия была не детищем конкретного благоволившего Церкви императора и отнюдь не делом рук отдельных особенно сообразительных епископов, но значимым и неизбежным следствием всего хода мировой истории. Если смотреть на предмет широко, можно сказать, что Евангелию придали статус закона те, кто не верил в него, а именно – правитель, которого нимало не трогала сущность проповедуемой им религии. «Христианство отошло от собственной сути, когда стало законом для всех рожденных, а не для перерожденных». Константин хотел имперской, политизированной Церкви; однако неизвестно – будь на его месте другой, благородный, убежденный христианин, не пришлось ли бы ему следовать той же дорогой.