Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович

— Разве что…

На обратном пути шофер не гнал, и, не знаю, от этого ли, или от постигшего разочарования, всю дорогу сидел Поздняков, прикрывая глаза, и только по тому, как быстро сплетал он и расплетал пальцы, я видел, что он не дремлет, а о чем-то напряженно думает.

И я думал — о Панафидине.

Взяв ключи от лаборатории Лыжина, Панафидин укрепил мои подозрения. Я предполагал, что он придет в лабораторию до назначенного часа — скорее всего ночью. Профессор — парень не ленивый, и, наведавшись в лабораторию без меня, когда его не будет отвлекать и смущать мое назойливое участие, он сможет с чистой совестью приехать завтра утром еще раз — дело того стоило.

У него в руках сейчас была связка ключей, и один из них — тяжелый сейфовый ключ с резной сложной бородкой — должен был волновать его особенно остро. За двумя поворотами этого ключа лежал лабораторный журнал, где подробно описывалась — изо дня в день, от опыта к опыту — тайна постижения волшебного препарата, магического лекарства против страха, транквилизатора с условным названием метапроптизол, который сулил все, что можеть дать человеку удачливая ученая карьера: славу, независимость, премии, восторженный шепоток за спиной, уважительно-завистливые поклоны коллег, собственный исследовательский институт, участие в самых представительных международных встречах, ощущение сладостно-возвышенного одиночества — впереди эпохи на четверть века, радостный, благодарный ропот осчастливленного человечества, золотистое свечение Нобелевской медали в руках шведского короля Густава — везде, повсюду, только ткнись в любую дверь, встретят тебя счастливые и любящие люди…

И я думал, что Панафидин, если только у него самого в сейфе не лежит собственный метапроптизол, вряд ли сможет удержаться и не наведаться сегодня ночью в лыжинскую лабораторию, дабы в часы ночные — самые тихие, спокойные, самые творческие — заглянуть в лабораторный журнал, где для нега все будет ясно, понятно, бесконечно интересно — в самом начале там еще общие мысли и идеи, потом в круговерти недоступных мне формул и значков увидит Панафидин зерно раскола, и эта идея, не облеченная еще плотью сотен опытов, вызовет у него усмешку и озадаченность, потому что она еретична, она ни с чем не сообразна, она противоречит всему сделанному ранее, и Панафидин еще не привык к мысли, что именно эта идея привела к заветному всемогущему, вседающему и такому недоступному метапроптизолу.

Глядя из окна дребезжащего трамвая на пустеющую постепенно вечернюю Стромынку, я размышлял о том, как бьется сейчас Панафидин разумом о несокрушимую и безмолвную стену отчаяния. В его руках были ключи, которые открывали дверь в сказочный мир осуществившейся мечты.

Долгие часы проведет он сегодня в размышлениях о том, что скорее всего во время опечатывания документов я не дам ему подробно ознакомиться с ними и с того момента, как, оприходованные актом, они лягут в мой сейф, доступ ему к материалам будет закрыт.

Сначала он будет гнать от себя мысль, что можно пойти ночью в лабораторию и посмотреть журнал. Потом холодные и скользкие голоса начнут еле слышно подшептывать, что есть понятие научного прогресса, гораздо более глубокое и важное, чем микроскопический вопрос о приоритете, проблема в принципе важна для тысяч людей, и всем страждущим глубоко безразлично, чье имя записано в авторском свидетельстве — Лыжина или Панафидина. Кроме того, неясно, кто из них вообще добился лучших результатов. И сколько еще воды утечет за время болезни Лыжина. И если вдуматься, то это антигуманно, и антинаучно, и антигосударственно — держать под спудом ценные, хотя наверное, и незавершенные работы. Кроме вреда, от этих междоусобных счетов, имеющих так мало общего с наукой, ничего не происходит. Ведь действительно глупо: если объединить усилия его лаборатории с теми результатами, которых добился Лыжин, можно было бы в кратчайший срок передать в промышленность технологию уникального лекарства. При этом не стоит забывать о конкуренции со стороны западных фармакологических концернов — они тоже не дремлют, и их сотрудники не страдают нервным истощением. В конечном счете ему, как ученому, вложившему столько сил в получение метапроптизола, просто профессионально любопытно взглянуть, каким путем двигался Лыжин. Возможно, он достиг каких-то интересных результатов. Тогда можно будет по выздоровлении Лыжина просто объединить их усилия — от этого и наука, и все наше общество только выиграют. И личными отношениями их было бы только правильно поступиться перед лицом такой важной задачи. В конце концов, они могут не дружить, но дело-то они одно делают, и тут уж не до личных антипатий. И никто Лыжина обделять не собирается: если он не шарлатанил, то ведь авторскую заявку можно и от них обоих составить…

Но для этого надо взглянуть в журнал. Убедиться, что Лыжин получил метапроптизол. И тогда получить его самому. И если относиться к вопросу серьезно, глубоко, то никакого заимствования не будет и плагиатом это не назовешь, а уж о научной краже и говорить-то смешно! Может быть, там вообще все окажется пшиком — надо только взглянуть хоть одним глазком.

Взглянуть. Взглянуть. Посмотреть. Узнать. Убедиться, что на правильном пути. Взглянуть. Взглянуть. Во что бы то ни стало…

Вот так — или примерно так — я представлял себе раздумья профессора и сейчас ехал в лыжинскую лабораторию, чтобы раз и навсегда выяснить: устоит ли ученый Панафидин перед бешеным натиском человека с этим же именем, сможет ли дать ему отпор, прогонит ли его прочь на этот вечер, сможет ли засадить на сегодня за партию преферанса, за чтение чьей-то неинтересной монографии, уедет ли с женой в театр, замотает ли до одури на тартановом корте стадиона «Шахтер» или напоит до бесчувствия коньяком, чтобы завтра проснуться в муках похмелья, но с чистой совестью и приехать к десяти часам опечатывать материалы более удачливого ученого, несчастного, больного человека, бывшего товарища своего Володи Лыжина?

Или вскинется недоброе, как пожар под крышу? Свалит человек Панафидин изнанку своего двойного лика Янусова наземь, поволочет его с гиканьем и злым свистом по грязи бесчестья, по кочкам закаменевшего честолюбия, по обезлюдевшей ледяной пустыне окончательной бессовестности?..

На многие вопросы мне надо было ответить себе в течение долгой ночи в пустой лаборатории Лыжина. И знал я о том, что Панафидина в тишине и пустоте глухой ночи тоже будут дожидаться двое: сыщик Тихонов с нетерпением будет ждать, когда Панафидин отворит дверь и поставит точку над многими неясными вопросами в этой истории; и человек по фамилии Тихонов, страстно мечтающий, чтобы сыщик понапрасну прождал всю ночь Панафидина, сделавшего наконец шаг, чтобы сбросить с себя присосавшегося, как вампир, злого демона страха. В окнах кабинета Хлебникова горел свет. Я поднялся на второй этаж, постучал в дверь. Хлебников подслеповато прищурился на меня:

— Эге, поздноватенько вы собрались к нам…

Я пожал ему руку — была она твердая, горячая, немного шершавая. Уселся в кресло, посмотрел ему в лицо и подумал, что выглядит он много старше и хуже Панафидина, а ведь они сверстники. Биология другая? Или иное отношение к жизни? Но Панафидин тоже много работает, а время для тенниса и финской бани находит. Или сердце, ударяясь о чужую боль, быстрее стареет?

— К Лыжину пустите? — спросил я.

Хлебников неловко отвернул манжет, посмотрел на часы — старенькую, потемневшую «Победу», такую невзрачную по сравнению с матово сияющим диском хронометра «Сейко» на мощном запястье Панафидина.

— Через сорок минут я пойду делать ему очередную инъекцию. Могу взять вас с собой.

— Сами проводите Лыжину весь курс?

— Да. Сам.

— Разве дежурный врач или сестра не могут вечером выполнить ваши назначения?

— Могут. Но ведь у вас тоже закончился рабочий день, а вы зачем-то все-таки приехали?

— Приехал. Я хотел посмотреть на Лыжина.

— Только за этим?

— Как вам сказать… — замялся я на мгновение, а потом махнул рукой — мне Хлебникова глупо обманывать. — Я хочу ночью посидеть в лаборатории Лыжина.